Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания

Тон г. Азара со св. коллегией (собором кардиналов) был тон визиря с рабами. Азара сам находил его смешным, неприличным, но считал необходимым, и оставлял его не иначе, как с людьми действительно достойными, что производило тогда большой эффект, как вообще нечто редкое, выдающееся. Он меня так сильно полюбил, что бывало, когда я замечал перед обедом, что я находил общество слишком многочисленным, или недостаточно избранным, то приказывал приносить два прибора в гостиную, где мы обедали вдвоем, и посылал принцессу Сантакрос в столовую для приема гостей. Помню факт, который особенно поразил меня, хотя сам по себе был ничтожен. Доложили о кардинале, приверженце Австрии. — «Его надо принять. Вот уже десять раз со вчерашнего дня, как он просит допустить его до меня». Кардинал входит, говорит несколько слов на ухо шевалье, которого легкий пароксизм подагры удерживает на кушетке. — «Жалею, что подумал, будто ваше в-ство приехали только поблагодарить меня за посланные книги; но ничего не потеряно. Я пошлю за римским губернатором, намою ему порядком голову, и дело уладится». Кардинал удалился. Послали за губернатором; с ним обошлись, как с последним из людей, и, полтора часа спустя, кардинал вернулся благодарить за быстро оказанную справедливость. Дело шло об убийстве его повара. Мне необходимо было привести несколько подобных анекдотов, чтобы сделать более правдоподобным тот, который сейчас расскажу; он послужит ответом всем, хотевшим выдать г. Азара за якобинца и изменника делу Бурбонов.

Это было в 1794 г. Маленький король Людовик XVII только что умер в руках негодяев, которым поручили его особу. Азара, как и я, был в личных отношениях и вел правильную переписку с Monsieur (братом Людовика XVIII), поселившимся в Вероне и признанным регентом меньшинством дворов. Легко было предвидеть, что принц примет титул короля, но державы и все наши дозволят ли смуты? Могли ли бы мы взять на себя ответственность за инициативу! Могли ли мы, не считая личного чувства, дать пример низости? — «Друг мой, сказал мне Азара, не знаю, что сделает мой двор, но знаю хорошо, что он должен сделать, и я придам величия новому королю». Мне, молодому русскому посланнику было не так легко, как старому министру, уверенному в своем кредите, разрешить такое деликатное дело, но я всегда полагал, что главное нужно быть благородным, и мы первые во всей Европе, признали вдвоем Людовика XVIII. Когда я принес свою ноту шевалье, для отправления вместе с его, он мне сказал: «Это не все: надо заставить папу сделать то же, и как у вас нет никакой официальной роли, вы можете начать атаку. Если получиться успех, то это будет важный шаг, который может увлечь за собой общественное мнение. Если же нам не удастся, то, по крайней мене, мы поступим, как люди благонамеренные. После полудня отправился я в Ватикан. Кардинал Зелада, государственный секретарь, был предупрежден заранее и впустил меня к папе. Его святейшество принял меня, по обыкновению, очень хорошо; но я застал его таким боязливым, нерешительным, и к тому же столь естественно упорным относительно всего, что не выходило из его святейшего мозга, что мне надо было отказаться от славы внушить ему идею, как бы ни была она прилична и серьезна по последствиям, которые могла повести за собою. Г. Азара не потерял бодрости духа, и на следующее же утро сам принялся за атаку. Последовали просьбы и отказы, возражения и упорство, угрозы и упрямство. Наконец обоюдная вспышка. Министр вышел из себя и, в присутствии служащих прелатов, наполнявших приемную, закричал папе: — «Ваше в-ство, вы были и будете всегда глупцом!» Св. отец, привыкший, в продолжении 30 лет к внутреннему раздору, затаил новую обиду, но затем еще более упорствовал в желании не признавать старшего сына церкви. Впоследствии, когда Испания, переменив систему, завела сношения с национальным конвентом, Азара написал королю Людовику XVIII: «Говорят, что двор мой ведет переговоры с Францией. Не знаю, будет ли продолжаться пенсия вашему в-ству (36 тысяч пиастров), но умоляю ничего не предпринимать по этому поводу. Всем, что я имею, я обязан покойному королю Карлу III, моему доброму государю. Я получил состояние свое от Бурбонов, и оно должно перейти к Бурбонам. Глава их дома не должен стесняться принять доказательства признательности человека, который служит им уже 40 лет.» В то время как Азара это писал, он уже содержал на свой счет в Риме французских принцесс и их свиту.

Самая неприятная миссия, которую должен был выполнить г. Азара в продолжение своей долгой дипломатической карьеры. Возложена была на него королем Карлом III, который относился к Азара с особенным уважением. Следовало поехать в Неаполь с письмами, в которых заключались усиленные просьбы к королю Фердинанду заточить королеву в монастырь или тотчас же отправить ее в Вену. Но слабость сына разрушила справедливость отца. Оба двора помирились только со смертью последнего, и гнев королевы не имел ни границ, ни конца. Министр, более спокойный, забавлялся тем, что приводил в отчаяние принцессу, которую, к тому же, публично обвинял, будто она хотела его отравить. Одна из самых удачных его мыслей лучшего всего осуществилась, когда он велел поставить в испанском дворце, в Риме, большую картину, на которой изображен был король обеих Сицилий, на коленях принимавший свои владения, как дар отеческой любви.

Приехав впоследствии в Рим, королева, с самой границы, даже форейторам говорила об Азара, называя его не иначе, как плутом, испанским негодяем. Когда карета остановилась перед дворцом Фарнезе, королева тогда только вышла, когда римский губернатор уверил ее честным словом, что Азара выбыл из города, чего он не мог не сделать, вследствие убедительных просьб папы. Тем не менее в случаях, повторявшихся ежедневно все чаще и чаще, когда следовало отделить частные интересы от общих, министр придерживался образа действий, достойного общественного деятеля и честного человека. Приведу пример достаточно сильный, который не оставит ни малейшего сомнения относительно его лояльности и откровенности. Регент Швеции, герцог Зюдерманландский, впоследствии Карл XIII, поссорился с неаполитанской королевой, вследствие оказанной ею протекции барону Армфельд, шведскому министру в Италии, замешанному в заговоре против этого принца, который напрасно старался овладеть им в Неаполе. Последовало объявление войны, довольно неосторожное со стороны Швеции, в виду ее сношений с востоком, но так как обе воюющие стороны не могли сразиться оружием, то с обеих сторон прибегнули к перу самых адских составителей пасквилей. Королева, боясь нового памфлета, который выпустит на ее счет г. Актон, синьор Пиранети, шведский агент в Риме, поверила мне свои новые опасения. Я хотел убедить ее отнестись к памфлетам с полным презрением, но, вместо того, чтобы принять такой мудрый совет, она умоляла меня спасти ее от нового оскорбления, мысль о котором преследовала ее даже во сне. Я обещал подумать о том. На следующий день новые настоятельные просьбы. Тогда я высказал ей, что у меня только одно средство повиноваться ей, средство, которое однако не удобно ни предложить, ни принять. Королева пожелала знать какое. Средство заключалось в том, чтобы обратиться к шевалье. Азара, который, будучи распорядителем в Риме, один мог запретить, или перехватить пасквиль. Что касается меня, я так полагался на принципы этого министра, что вполне был уверен в возможности получить от него начальническое распоряжение, необходимое для успокоения ее в-ства. Сперва она и слышать не хотела; не опасность казалась ей неминуемой, и она согласилась на все. Однако, ввиду того, что при этом дворе осторожность была далеко не лишняя, я поставил условие ожидаемой от меня услуги. Я должен был написать письмо в кабинете королевы, предоставив ей заботу его отправить. Она прочитала его, секретарь ее запечатал письмо, и оно было отправлено. Несколько дней спустя прибыль из Рима на мое имя огромный тюк. Это было все издание и манускрипт пасквиля. Письмо, сопровождавшее его, было вскрыто только у королевы, которая не устояла противу желания его прочесть. Азара уведомлял меня между прочим: — «Советую вам обратить особенное внимание на доказательство уважения, которое с удовольствием даю вам. Достаточно было одного вашего вмешательства, чтобы заставить уважать королевскую корону на той, которая столь недостойна носить ее. Клянусь вам всем для меня священным, что нет более ни одного листка памфлета ни в манускрипте, ни в печати; но в то же время примите совет не так легкомысленно оказывать услугу людям, неспособным ее оценить». Действительно, когда королева захотела меня погубить, она поставила в число причин недовольства мной, что, будучи аккредитован при ее особе, я поддерживал такие близкие сношения с ее смертельными врагами, что с обеих сторон принесены были большие жертвы. Я полагаю, что впоследствии г. Азара снедало большое горе, но без угрызения совести, при воспоминании о неудаче его переговоров в Толентино. Он жил, как и следовало честному человеку, привыкшему к успеху, но жил очень дурно, и следовало простить его врагам, также, как и всем не знавшим его, за дурное суждение о нем. Его манера держать себя во Франции была в зависимости от его привычек. Однажды, когда Бонапарт сделал вид, будто не видит его и повернулся к нему спиною, Азара сказал громко своим соседям: «Император думает рассердить меня: он видно не знает, что я нисколько не ценю его внимания». — Бонапарт покраснел, и минуту спустя, обернувшись, притворился удивленным. — «А! Вы здесь, г. посланник, а я вас искал…» и обошелся с ним как нельзя любезнее. Возвратившись как-то из дворца Бонапарта, он сел на кушетку и испустил дух. Ему было тогда за 70 лет.