Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания

Он имел от своей жены, княгини Прозоровской, толстой и глупой женщины, которую его победы покрыли бриллиантами и знаками отличия, когда все обыкновенные награды были исчерпаны, хотя они постоянно жили врозь, двух детей: дочь, вышедшую замуж за графа Николая Зубова, впоследствии обер-шталтмейстера, добрую и добродетельную маленькую особу, которую он очень любил, и сына…

Этот сын, очень красивый пошел затем довольно быстро в гору, но утонул в пьяном виде, переправляясь через какую-то реку в Турции. Он поступил хорошо, сделав это, потому что благодаря игре и разным сумасбродствам, потерял все земли и бриллианты, которые получил его славный отец. Он оставил в большой нужде, от брака со старшей дочерью обер-шталмейстера Александра Нарышкина, двух дочерей и двух сыновей, которых я видел брошенных на произвол судьбы, в 1816 году, во Флоренции.

Император Александр пожаловал им 25 000 рублей пенсия до совершеннолетия младшего. Я просил его величество поручить мне двух сыновей и распоряжение пенсией, потому что мне казалось ужасным видеть внуков Суворова, остающихся без образования и без хлеба, на берегах Арно. Я отдал их в знаменитый институт Гасвиля. Они до сих пор находятся там. Я сомневаюсь, чтобы из них вышли выдающиеся люди, но, по крайней мере, их нравственность и слава их имени, кажется мне, находится в безопасности.

XXXI. Шевалье Д’Азара

Шевалье д’Азара, бывший так долго испанским министром в Риме и умерший посланником в Париже, был, по его словам, сицилианец незнатного происхождения. Это был человек среднего роста, носивший отпечаток благородства, с сильным характером, замечательного ума и обладавший познаниями преимущественно по древней литературе и искусствам. Каждое утро, без исключения, перечитывал он Горация. У него было слишком много такта и вкуса, чтобы его цитировать, особенно по-латыни, но можно было заметить, что поэтический дух, которым отличалась его беседа, был воспитан в этой высокой школе. Он был друг и покровитель Менга. Артисты и писатели, если только были сколько-нибудь того достойны, находили в нем мецената.

Сначала он был известен по своему управлению Римом, которое разделял с ним кардинал Берни, французский поверенный в делах. Дружба их, основанная на короткости их ежедневных сношений, всегда была искренна. Кардинал обладал кротостью и мягкостью в той же степени, как шевалье — силой и высокомерием; один успевал там, где другой терпел неудачу. Г. де Берни дополнял г. д’Азара в ловкости, а последний придавал энергию первому. Что ускользало от первого, легко давалось второму. По смерти кардинала, Азара остался один господином Рима. Привычка, более чем религия, составляла основу папского могущества, и, со времени французской революции и после превратностей судьбы, испытанных австрийским императорским домом, Испания одна, можно сказать, поддерживала величие папского престола. Преждевременно утомленный человеческими слабостями и политическими ошибками, испанский министр обратился к филантропической системе, которая отнимала у него часть энергии.

Он не вдруг увидал, до какой степени уклонился от своих собственных принципов и от законов своего положения и, гордый воспоминаниями о власти, которой владел он в продолжение полувека, полагал, что достаточно было его «Quos ego» для удаления всякой опасности. Он полагал также, что, заняв Толентинское ущелье, через которое Бонапарт готовился перейти, он своим красноречием и логикой заставит вернуться вспять человека, для которого не было преград в продолжение многих лет. Азара вдался в обман, наравне с Францией и всем миром, и честь его пострадала также наравне с честью других; по крайней мере извинением ему служили его прошлые успехи и хорошие намерения. В расчет человеческого самолюбия входит преувеличение значения проступков тех, которые казались наименее способными их сделать, потому-то так много людей, стоявших несравненно ниже Азара по своим талантам и характеру, старались наложить темные пятна на поведение, а впоследствии и на память шевалье Азара. Вследствие этого именно я вменил себе в обязанность воздать должное памяти Азара, хотя и не разделял его мнений, отдать справедливость этому благородному и открытому характеру, который никогда не сбивался с пути чести, и осмелился стать выше своего положения и данных ему инструкций, когда ему грозила опасность удалиться от него. Сейчас увидят, что я говорю о нем со знанием дела. Буду стараться оправдать испанского министра, основываясь на некоторых фактах его долгой политической карьеры. Этот мало интересный в данное время предмет прольет несколько света на другие, которые в том нуждаются, и всегда будут возбуждать интерес.

Климент XIV так мало рассчитывал быть папой, что в самый день возведения его в это достоинство, видя Азара у решетки конклава, поцеловал у него руку с просьбой оказать ему покровительство у будущего первосвятителя. Это был бедный монах, очень застенчивый, по привычке искавший себе покровителей. Ученые не могли понять, почему г. Каррачиоли и другие писатели хотели его выставить в истории за гениального человека. Когда испанский министр пришел с поздравлением, то сказал ему: «Обращаюсь с первой просьбой к вашему святейшеству». — «Могу ли отказать в чем-нибудь своему благодетелю?» — «Просьба моя заключается в том, чтобы вам хорошенько обмывали ноги, потому что этому не придают особого значения». Я откровенно расспрашивал министра относительно смерти Климента XIV. Вот его ответ: «Что бы там ни говорили писатели и романисты, знайте, что жизнь этого бедного человека никогда ничем другим не была отравлена, как только страхом перед ядом. Это положительно трус, умерший от страха». Предчувствия, беспрерывная боязнь его, были так сильны, что, вручая кардиналу Берни папскую грамоту об уничтожении иезуитов, он сказал ему: «Вы этого хотели: это мой смертный приговор», и с этой минуты впал в агонию. Г. кардинал Берни рассказывал противное, (я это слышал, между прочим, от герцогов де Ноайль и де Лаваль), он приписывал смерть отраве.

Никто при папском дворе не возбуждал так досады г. Азара, как Пий VI. Во-первых, вследствие возведения его в папское достоинство, из-за которого Азара едва не лишился места, потому что мадридский двор не хотел одно время признавать нового папу. Поведение Броти считало скандалезным: он рано достиг кардинальского пурпура, и вовсе не каноническими путями, но судьба явно покровительствовала счастливцу. Испанский двор получил о том известие об избрании с отвращением. Карл III горько плакал и думал отменить баллотировку. Азара нуждался во всех своих умственных способностях и в действительной бодрости духа, чтобы воспрепятствовать этому большому скандалу и, быть может, церковной схиме, тем более опасной для религии, что враги его, уже явно озлобленные, не пропустили бы такого благоприятного случая осмеять своего властителя. Но новый папа заставил его дорого поплатиться за такую большую услугу. Он был до того упрям и груб, что каждый день бывали новые неприятности. Испанский министр назначил ему в государственные секретари Буонкомпаньо, умного и знатного человека, младшего брата князя Пиомбино, с которым у него ежедневно бывали неприятности более, или менее важные. Однажды у них дело дошло до того, что св. отец ударил кардинала, который, в свою очередь, взяв его святейшество за ворот, порядком поколотил его. Г. Азара, тотчас же предуведомленный об этой сцене, отправил слишком горячего кардинала в Болонью, а сам отправился потом в Ватикан, где ожидал его папа, с живейшим нетерпением. Как только папа завидел его издали, так закричал: «Расскажу вам неслыханный случай». — «Все знаю, св. отец, и мнение мое бесповоротно». — «О! Негодяй представил вам это дело по-своему». — «Я ему верю: он слишком знатного рода, чтобы снизойти до лжи». — «Я желаю, чтоб вы меня выслушали». — «Хорошо». Рассказ был очень длинен, а св. рассказчик — очень вспыльчив, по обыкновению. — «Ну, что вы о том думаете теперь?» — «Думаю, что кардинал держал себя по-княжески, а папа — не лучше лакея».