Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина

В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для «Онегина», и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка нечто иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, не дописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:

Придет ужасный миг… Твои небесны очиПокроются, мой друг, туманом вечной ночи,Молчанье вечное твои сомкнет уста —Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,Где прадедов твоих почиют мощи хладны;Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,В обитель скорбную сойду печально за тобойИ сяду близ тебя, недвижный и немой…

Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов:

Надеждой сладостной младенчески дыша,Когда бы верил я, что некогда душа,Могилу пережив, уносит мысли вечны,И память, и любовь в пучины бесконечны, —Клянусь! давно бы я покинул грустный мир…. . . . . .Узнал бы я предел восторгов, наслаждений,Предел, где смерти нет, где нет предрассуждений,Где мысль одна живет в небесной чистоте;Но тщетно предаюсь пленительной мечте!. . . . . .Мне страшно… и на жизнь гляжу печально вновь,И долго жить хочу, чтоб долго образ милыйТаился и пылал в душе моей унылой.[264]

Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского{549}. Замечательно, однако ж, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель, вероятно, уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем – не без намерения, искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний анакреонтических, какие являлись у нас вместе с Оссиановскими элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе «Безумных лет угасшее веселье…»:

Но не хочу, о други, умирать…Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, —

но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.

Прибавим, что оба приведенные отрывка, набросанные в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами{550}, но что поэт наш только в 6 главе (строфа XXI), пред дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая, журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и «Онегин».

Есть еще несколько мест во второй главе, уже не оставивших ни малейшего следа в самом романе. Это все те невольные и незаметные приросты в создании, которые Пушкина отсекал тотчас же при появлении их, но и в них еще легко усмотреть его руку и свойства его таланта. После XVII строфы:

Блаженней тот, кто их не знал. . . . . .И дедов верный капиталКоварной тройке не вверял, —

Пушкин пишет еще две строфы с шуточным изображением волнений азартной игры, которое заключается стихами:

Мелок оставил я в показ,«Атанде» – слово роковое —Мне не приходит на язык.От рифмы тоже я отвык.Что буду делать? Между нами,Всем этим утомился я.На днях попробою, друзья,Заняться белыми стихами,

Так, еще в 1823 году Пушкин шутил над белыми стихами, которыми через два года написал «Бориса Годунова». Далее, за строфой XXII, встречается портрет Ольги:

Ни дура английской породы,Ни своенравная мамзель(Благодаря уставам модыНеобходимые досель)Не баловали Ольги милой.Фадеевна рукою хилойЕе качала колыбель…Она ж за Ольгою ходила,Стлала ей детскую постель,«Помилуй мя» читать учила,Бову средь ночи говорила,Поутру наливала чай —И баловала невзначай.

Все это отброшено в романе и заменено совсем другой мыслью:

…………… Но любой романВозьмите и найдете верноЕе портрет: он очень мил;Я прежде сам его любил,Но надоел он мне безмерно.

Само окончание главы еще сильно разнится с черновой рукописью поэта. Вместо задушевного голоса, вместо благородной надежды, теперь уже превратившейся в существенность, какие слышатся в этой строфе:

Но отдаленные надеждыТревожат сердце иногда.Без неприметного следаМне было б грустно свет оставить.Живу, пишу не для похвал;Но я бы, кажется, желалПечальный жребий свой прославить,Чтоб обо мне, как верный друг,Напомнил хоть единый звук…

Вместо этого прекрасного конца вторая глава завершается в рукописи шуткой, как любил оканчивать Пушкин свои сердечные излияния, по известной своей пугливости перед толками и пересудами людей.

Но может быть (и это дажеПравдоподобнее сто раз),Изорванный, в пыли и саже,Мой недочитанный рассказ,. . . . . .С<лужанкой> изгнан из уборной,В передней кончит век позорный,Как «Инвалид», иль «Календарь»,Или затасканный букварь.Ну что ж? в гостиной иль передней. . . . . .(Не я первой, не я последний)Равны читатели —. . . . . .Над книгой их права равны…

Пушкин недоделал и выбросил строфу, победив на этот раз свою осторожность и врожденную уклончивость.

Третья глава открывается в рукописи пометкой: «8 février, la nuit[265]. 1824». В ней также есть выпущенное место, особенно характеристическое в отношении Онегина. После отправления известного письма Татьяны к Онегину со внуком няни (стр<офа> XXXV) следует еще строфа:

…Внук нянин воротился.«Ну что ж сосед?» – «Верхом садилсяИ положил письмо в карман,Татьяна». – Вот и весь роман!Теперь как сердце в ней забилось!О боже, страх и стыд какой!В груди дыхание стеснилось…. . . . . .На мать она глядеть не смеет;То вся горит, то вся бледнеет,При ней, потупя взор, молчит…И чуть не плачет…

В посмертном собрании сочинений Пушкина 1838–41 было приложено под названием «Новые строфы из “Евгения Онегина”» – несколько образчиков подобных выпусков. Все они относятся к III главе и притом указаны в издании как принадлежащие к строфам X, XXV и XXVI{551}. Строфы эти, однако ж, замещены в тексте романа другими, так что приложения эти уже составляют не черновую, а двойную работу поэта: на некоторые строфы приходилось у него по две редакции, и, вероятно, даже по нескольку редакций. Всего замечательнее, что их нет в оставшихся бумагах его. Этим уже доказывается существование другой, полной копии «Евгения Онегина», которую, несмотря на старания наши, мы уже не могли видеть[266].