Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина
Мы видели, что 1831 год ознаменован был появлением «Бориса Годунова» и «Повестей Белкина». Следующий за тем год принес последнюю, VIII, главу «Онегина»{546}. Роман был кончен, и хотя полное издание его уже относится к 1833 <г.>, но мы здесь остановимся, чтоб обозреть по черновым рукописям поэта историю его создания. Читатель, следивший вместе с нами за отдельным появлением каждой главы, найдет дополнительные сведения в примечаниях, приложенных к роману. Там собраны варианты различных редакций его и все указания, нужные для определения вида и времени изменений, полученных им. Здесь будем говорить только о способе, каким он созидался.
Тройное значение романа, как художественного произведения, как картины нравов наших и как взгляда на предметы самого автора, делает его поистине драгоценным достоянием литературы. В 1833 году публика имела его вполне и могла любоваться всем ходом его, весьма строго рассчитанным, несмотря на одну пропущенную главу и на манеру писать строфы вразбивку{547}. Во все продолжение труда нашего следили мы за романом по первым чертам измаранных и перекрещенных рукописей Пушкина и сколько находили мыслей, еще в жесткой форме, еще в дикой энергии начального замысла, разбитой и смягченной потом искусством, и сколько, наоборот, видели легких, едва внятных намеков, получивших затем содержание и сильный удар кисти, обративший их в крупные поэтические черты. Немалое количество отдельных мыслей разбросано было Пушкиным в течение своего рассказа и не поднято им: они остаются в тетрадях его как быстрые, неопределенные этюды художника, и роман указывает на места, им назначенные, только римскими цифрами. (В числе последних есть, как было сказано, и такие, которые выражают одно намерение автора, мысль, оставшуюся без исполнения.) Довольно странное действие производят, однако ж, эти покинутые строфы Пушкина. Ни на чем нельзя остановиться в них, хотя в каждой чувствуется зародыш превосходного стихотворения. В первой главе романа выпущены строфы XIII и XIV; они относились к Онегину и набросаны были так (точки заменяют у нас везде стихи, не разобранные нами или не дописанные автором):
XIIIКак он умел вдовы смиреннойПривлечь благочестивый взорИ с нею скромный и смущенныйНачать, краснея, разговор.. . . . . . .Так хищный волк, томясь от глада,Выходит из глуши лесовИ рыщет близ беспечных псов,Вокруг неопытного стада.. . . . . . .
XIVНас пыл сердечный рано мучит,Как говорит Шатобриан.Не женщины любви нас учат,А первый пакостный роман.Мы алчны жизнь узнать заране,И узнаем ее в романе:. . . . . . .Уйдет горячность молодая,Лета пройдут, а между тем,Прелестный опыт упреждая,Не насладились мы ничем{548}.
Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее обделки, но он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось при поправке в легкую черту. В строфе XXV мы читаем:
Быть можно дельным человекомИ думать о красе ногтей:К чему бесплодно спорить с веком;Обычай – деспот меж людей.
Но в рукописи это место еще очень слабо и растянуто:
По всей Европе в наше время,Между воспитанных людей,Не почитается за бремяОтделка нежная ногтей;И нынче воин и придворный,И журналист задорный,Поэт и сладкий дипломатГотовы…
Пушкин не дописал стиха и самой строфы, почувствовав тотчас же недостаток содержания в них, но подобных мест, совершенно измененных последующей отделкой, много находится в рукописях его[262].
Со второй главы начинается портрет Ленского. Несмотря на легкий оттенок насмешливости, с каким автор иногда говорит о молодом восторженном поэте, видно, что Пушкин любил своего Ленского, и притом любовью человека, уважающего высокое нравственное достоинство в другом. Иногда кажется, будто Пушкин ставит Ленского неизмеримо выше настоящего героя романа и все странности первого, как и все его заблуждения, считает почтеннее так называемых истин Онегина. По крайней мере, в едва набросанных и недоделанных строфах он обращается к Ленскому с жарким выражением любви и удивления. Черта, в нравственном отношении замечательная, и которой биография пренебречь не может. Мы знаем почти все, что Пушкин отдал свету по расчету и своим соображениям, и мало знаем, что думал он про себя. Так, в VII-й строфе 2 главы вместо нынешних стихов ее рукопись сохраняет еще следующие:
И мира новый блеск и шумОбворожили юный ум.Он ведал труд и вдохновеньеИ освежительный покой.…К чему-то жизни молодойНеизъяснимое влеченье…Страстей кипящих… пирИ бури, их сладкий мир.
Но особенно проявляется сочувствие Пушкина к Ленскому в X строфе, посвященной его поэтическому таланту. Вся эта сжатая и отчасти ироническая строфа в печати отличается, наоборот, многословием и лирическим характером в рукописи:
Не пел порочной он забавы,Не пел презрительных цирцей:Он оскорблять гнушался нравыПрелестной лирою своей.Поклонник истинного счастья,Не славил неги, сладострастья,Как тот, чья хладная душа,Постыдной негою дыша,. . . . . .Преследует, в тоске своейКартины тайных наслажденийИ свету в песнях роковыхБезумно обнажает их.Напрасно шалостей младыхПередаете впечатленьеВы нам в элегиях своих!. . . . . .Напрасно ветреная младостьВас любит славить на пирах;Хранит и в сердце, и в устахСтихов изнеженную сладостьИ на ухо стыдливых девИх шепчет, робость одолев!Пустыми звуками, словамиВы сеете развратно зло…Певцы любви, скажите сами,Какое ваше ремесло?Перед судилищем ПалладыВам нет венца, вам нет награды.
Замечательно, что вторая глава «Онегина», как известно, окончена 8-го декабря 1823 года; к этому времени относится и самая строфа[263].
Живое участие к Ленскому и еще раз является весьма значительным образом у Пушкина. Ленский, как известно, читая Онегину отрывки «северных поэм»,
И снисходительный Евгений,Хоть их немного понимал,Прилежно юноше внимал
(Глава II, строфа XVI).В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для «Онегина», и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка нечто иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, не дописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
