Две Ольги Чеховы. Две судьбы. Книга 1. Ольга Леонардовна - Татьяна Васильевна Бронзова
Маша вспомнила, как брат запретил ей тогда трогать вклад до его смерти и разрешил брать с него только проценты. Как же она обиделась на него в тот день! Ведь ей так хотелось обновить свой гардероб, купить себе часики на золотой цепочке… И только теперь она поняла, как он был прав. Конечно, он знал, что наследство дается не сразу. Он знал, что первое время после его кончины они с матерью будут бедствовать. Беспокоился о них! Да и в своем завещании он тоже думал в основном-то о ней и мамаше. Милый, дорогой братец! Как же теперь его не хватает! Как же тяжело без него жить. Как пусто.
Ближе к осени Маша засобиралась в Москву. Пора было на работу.
– Хотите, мамаша, со мной? Вы же не любите в Ялте одна оставаться, – сказала Маша. – У нас с Ольгой квартира большая.
– Нет уж. Пока все не закончится, я в Ялте буду. Боюсь, как бы тут без нас что не случилось. Ведь без этого дома мы с тобой на улице окажемся!
И хотя это ее решение несло за собой увеличение расходов, так как надо было оставить матери деньги на проживание, да еще и приезжать к ней на Рождество и Пасху, Маша подумала, что, возможно, она и права. Так будет спокойнее. Мало ли что?
– А ты, дочка, перевелась бы на службу в Ялтинскую гимназию, – сказала Евгения Яковлевна. – Тогда нам и расставаться не надо будет.
– Я подумаю, мамаша.
Только в июле следующего, 1905 года Маша наконец-то вступила в права наследства. Все страхи были позади. Евгения Яковлевна была счастлива.
– Смотри-ка, – говорила она, разглядывая гербовые бумаги. – А ведь Антон был прав. Не обидела нас Ольга. Хороший она человек.
– Хороший, – согласилась Маша. – И человек хороший, и актриса замечательная. Вы бы видели, мамаша, как она в этом сезоне сыграла Сару в «Иванове». Все в зале рыдали.
Евгения Яковлевна пьес своего сына на сцене никогда не видела, а потому ни про какую такую Сару и слыхом не слыхивала, а вот Ольгу видела все-таки в театре в один из своих редких приездов в Москву в роли царицы Ирины. Спектакль о государе Федоре Иоанновиче произвел на нее тогда очень сильное впечатление. Невестку она там не узнала и всё потом ее спрашивала: «Неужели это ты в царских-то нарядах была? Чудно!»
– Она и впрямь актриса хорошая, – сказала Евгения Яковлевна. – Да и женщина порядочная. Добрая.
– Вы знаете, мамаша, есть такой вопрос: «Стакан наполовину пуст или наполовину полон?» По ответу узнают характер человека. Так вот, у Ольги он всегда наполовину полон!
– Мудрено ты что-то, Маша, говоришь. Не поняла я.
– У хорошего человека, мамаша, стакан всегда будет наполовину полон. Понимаешь? Он отпить воды даст. Не откажет.
– Это понимаю, – сказала Евгения Яковлевна. – Ты Ольгу-то к нам в гости приглашай. Комнату внизу так за ней и оставим. Ведь так?
– Это даже не обсуждается, – возмутилась Маша. – Ольга у нас скоро появится. Сказала, что до сентября пробудет. И я, мамаша, теперь, между прочим, с вами постоянно жить буду. Уволилась из гимназии. Баста!!!
– Здесь служить будешь? – обрадовалась Евгения Яковлевна.
– Нет. Я теперь нигде служить не буду…
И правда, Маша теперь смело могла нигде не работать. У нее был свой дом в Ялте, в банке в общей сложности более пятидесяти тысяч рублей, даже после того, как она уже отдала братьям и Ольге определенные Чеховым каждому из них суммы. Кроме того, на этот счет продолжали приходить постоянные проценты от постановок. А пьесы Чехова ставили уже по всему миру. Маша стала богата. Очень богата. Но тем не менее просто вести праздный образ жизни она не умела, а потому решила, что с этого, 1905 года будет заниматься только бумагами брата, подборкой и изданием его переписки, ездить на премьеры его пьес по разным городам, да и сама еще напишет воспоминания о нем. Почему бы и нет? Ей было чем поделиться с читателями. Все это было так заманчиво, интересно, что жизнь впереди казалась ей насыщенной и прекрасной. И Евгения Яковлевна тоже была счастлива. Никаких теперь страхов за будущее. Никто уже не посягнет на продажу дома. А рядом с дочкой она будет всегда в тепле и уходе.
Каждое воскресенье ходила она со своей прислугой Марьюшкой к заутрене. Обе они надевали свои выходные платья, повязывали головы нарядными платочками и важно вышагивали по улице, спускаясь с горы Аутка до церкви. Церковь была небольшой. Вмещала она всего человек около тридцати, не более. Потому по праздникам, когда сюда стекалось много народа, двери в нее оставались всегда широко распахнутыми, и прихожане могли свободно молиться на улице. Евгения Яковлевна ставила свечи за упокой души своего мужа, Павла Егоровича, и своих сыновей, Николая и Антона, потом свечи за здравие дочки Марии и сыновей Вани, Миши и Саши. Не забывала она помолиться и за чистую душу своей маленькой Женечки, что прожила у нее после родов лишь два годика. Выходила Евгения Яковлевна из церкви всегда просветленная, и на душе ее было покойно. Она была уверена, что Господь услышал ее молитвы, и возвращалась домой всегда с легкой улыбкой. Беспокоил ее в последнее время один лишь Арсений.
– Разленился он, – жаловалась она Маше. – Посмотри, что с садом делается. Надо его гнать. Вот только журавлей жалко. Ходят они следом за ним, точно он им отец родной.
В саду уже несколько лет жили два журавля, которые и впрямь постоянно бегали за Арсением следом, впрочем, как и обе таксы, также давно прибившиеся ко двору. Это было странно, так как кормила-то их Марьюшка, а вкусненьким ранее баловал Антон Павлович, когда выходил в сад. Стоило ему только присесть на скамейку, как журавли и собаки сразу сбегались к нему… Чувствуют ли они сейчас, что его больше нет? Скучают ли?
– Я поговорю с Арсением, – пообещала Маша.
Теперь она была здесь единоличной хозяйкой и обращалась с прислугой по-учительски строго, как привыкла разговаривать со своими учениками в гимназии. Арсений ее слегка побаивался. А вдруг и впрямь прогонит?
– Ты знаешь, как Антон Павлович любил этот сад, как дорожил им. Если хоть одно растение в нем погибнет, ответишь головой своей непутевой!
Это было сказано так, что Арсений невольно схватился за голову, как будто ее уже собирались рубить.
– Как можно, чтобы деревья гибли, – пробормотал он. – Я стараюсь, хозяйка.
– Где же
