Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

В те годы нужда не стояла у порога дома Ценского. Он выбился из нужды благодаря «Севастопольской страде», был окружен почетом. Его никто не заставлял уродовать свои прежние вещи. Ему никто не мешал претворять в жизнь его замысел – еще раз вступить в соревнование со Львом Толстым и написать эпопею о восемьсот двенадцатом годе. («Я напишу ее по-иному, чем Толстой, – я напишу ее как поэму!» – в 40-м году делился он со мной своим замыслом.) Наверно, это было бы так же нужно, как «Севастопольская страда», но по крайней мере не подло.

А дальше Ценский пустился во все тяжкие, покатился по наклонной плоскости. Он распродавал свое творчество оптом и в розницу. Во время войны из Крыма выслали татар. В послевоенном издании «Вали» Ценский смазал татарский колорит: городской староста Умеров превратился у него в городского старосту Ивана Гаврилыча. В довоенном издании «Вали» было: «Проволокли мимо татарчата на ручных тележках сушняк и что-то пролопотали по-своему громко и весело». В послевоенном издании татарчата заменены ребятишками, и слово «по-своему» выброшено. И становится непонятно, почему Павлику приходится догадываться, о чем говорят ребятишки, раз они говорят по-русски.

В послевоенном издании написанной в 1909 году «Печали полей» (собр. соч., том первый, 1955) Сергеев-Ценский выбросил несколькс абзацев, которые еще сохранялись даже в издании 41-го года, когда религию гнали несравненно яростнее и неутомимее:

«Это была заутреня в старой сельской церкви, непременно деревянной, такой же, как в Сухотинке. Если вслушаться, – слышно бы было, – и Ознобишин слушал и слышал, – как пелась где-то здесь вблизи глубочайшая и красивейшая песня из всех, когда-либо сложенных Богу:

“Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение”.

Издалека, ласково и робко, вступали в русло песни тонкие, как кристаллы снежинок, детские голоса, оплаканные и чистые, – вились и рыдали, и густой синей волной, – вон тою, что была ближе к горизонту, – захлестывали их пожилые, в морщинах:

“Хвалим Тя, благословим Тя, кланяемтися, славословим Тя, благодарим Тя, великия ради славы Твоея“.

Это было нестройно, если вслушаться лучше, и плохо спелись, и слишком туго разгибались голоса, и свечи казались тусклы, а сторож Михей, затопивший печь в притворе, поставил туда подогреть миску вчерашних щей, и деловито пахло ими, ладаном и овчиной, но отчего-то не было для Ознобишина вот теперь, когда он смотрел и думал, ничего святее и выше. И было ясно еще, что Михей, тот же самый, хлопотливый низенький старичок с мощной красной лысиной во все темя, стоит теперь на колокольне и звонит, а звуки плывут вниз и по стенам уходят в землю, и земля гудит под ногами, – вся земля, вместе с озимыми, селами, дорогами, гудит, как огромный колокол навстречу солнцу:

“Во свете Твоем узрим свет”»,

В этой же самой повести Ценский сократил цитаты из Псалтири, которую Маша читает над Анной, а то, дескать, количество перейдет в качество, вредно подействует на читательские умы, и число верующих в Советском Союзе, неровен час, возрастет[45].

На юбилейном вечере Ценского, о котором я упоминал, тогдашний директор Гослитиздата Петр Иванович Чагин мимоходом, без дальнего прицела, скаламбурил и нечаянно оказался пророком.

Пришвин произнес на этом вечере две речи. Конец второй я в своем месте привел, а в первой он сравнил Ценского с поющей птицей.

Чагин подхватил:

– Ну, значит, он не Ценский, а Птиценский!.. Впрочем, по-французски-то это выходит не совсем лестно для юбиляра, а, Сергей Николаевич? Petit-Ценский!

Ценский выдержал голод и разруху. Ценский в течение ряда лет выдерживал хулу и глумленье. Он не выдержал богатства и почестей. Но верноподданническими романами он еще утяжелил свою писательскую судьбу: старых читателей отпугнул, а новых если и приобрел, то очень немного, преимущественно таких, которые читают его «Севастопольскую страду», потому что их интересует Севастопольская оборона, и которым безразличен автор и его почерк. Большинство, понюхав «Синопский бой», «Флот и крепость», «Пушки выдвигают», «Пушки заговорили», «Утренний взрыв», идут прочь, ибо это несъедобно, как бариевая каша, как мел. Сергеев-Ценский сам себя превратил не в советского Данилевского, не в советского Всеволода Соловьева, не в советского Салиаса, – всем трем нельзя отказать в остроте сюжетной выдумки, в уменье плести интригу, Данилевскому – в богатстве изобразительных средств, в картинности описаний, – а в советского Шеллера-Михайлова, столь же плодовитого, пухлого, тягучего, пресного, но только пишущего на исторические темы.

Речь, какую произнес о Ценском в 40-м году Пришвин, можно было произнести на официальном банкете не прежде, чем получила официальное признание «Севастопольская страда», – иначе не было бы никакого юбилейного банкета. Обладавший журналистским верхним чутьем, Евгений Петров унюхал в тогдашней международной обстановке своевременность появления такой вещи, как «Страда». Отношения СССР с Англией, Францией и Турцией час от часу портились. Эпопея, доказывавшая, что в войне с коалицией помянутых держав мы в минувшем столетии по существу, в конечном счете одержали над ней победу, и не только моральную, но и военную, неожиданно приобретала актуальность. В 1938 году статью на эту тему влиятельный журналист Евгений Петров поместил в «Литературной газете». В той же статье он сказал гневные и решительные слова о недопустимости травли большого писателя. Некоторое время спустя «Страда» была выдвинута на Сталинскую премию, а в 1941 году Сталинская премия наряду с «Тихим Доном» Шолохова и «Петром Первым» Ал. Толстого была ей присуждена.

Но и после «Страды» Сергеев-Ценский, несмотря на выказываемые им усилия и старания, не всегда умел потрафить. Роман «Пушки выдвигают» (1944) был встречен написанной со знанием дела, на удивление вежливой, однако справедливо вскрывавшей неорганичность этой вещи для Ценского и мягко указывавшей ему на политические ошибки статьей Сучкова в «Большевике». Роман «Пушки заговорили» журнал «Новый мир» отклонил. С ортодоксальной точки зрения, Ценский преувеличил патриотические чувства русского общества в начале первой мировой войны, – он «ревизовал» в этом вопросе Ленина, который из заграничного «далека» судил об этих настроениях с апломбом человека, находящегося в эпицентре событий. Снова заскрипела обмакиваемым в навозную жижу пером Усиевич. И только после войны шайка Пермитиных и Шевцовых, втянув старика Ценского в свою литературно-политическую игру, принялась водить вокруг него хороводы, петь ему величальные песни, и Ценский сподобился получения «высшей награды» – ему был вручен орден Ленина.