Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

И вот столкнулись Сыромолотов-отец с Иртышовым. Сыромолотов показал и ему в числе прочих посетителей новую свою картину.

«Вот что происходило на ней:

На переднем плане первой части триптиха, в естественную величину, новенький, блестящий, окрашенный в серое, прямо на зрителя мчался торпедо небольшой, на четыре места, с бритым шофером в консервах спереди. Две женщины и двое мужчин в торпедо – одеты по-летнему, и сзади за ними летний русский вид… Горизонт высокий. На самом горизонте в белесоватой полосе деревенская церковка, но очень зловещий вид у этой белесоватой полоски над горизонтом, над которой взмахивает проливным дождем насыщенная туча. И женщины и мужчины в торпедо красивы, – очень красивы, особенно женщины, – но показана была какая-то напряженность на всех этих четырех лицах. Дана она была как-то неуловимо: слишком ли широки были глаза» слишком ли подняты головы и брови, слишком ли прикованы были эти лица с полуоткрытыми ртами к тому, что делалось впереди их, – но явная была тревога…

Ваня наклонился к отцу и спросил:

– Как же ты назвал картину, папа?

– Картину?.. Да… назвал этто…

Сыромолотов оглядел всех остальных шестерых очень почему-то строго, исподлобья и докончил, откачнув голову:

– Назвал – “Золотой век”».

Иртышов «стал как раз против группы странных существ, осиянных трехдветной радугой, и перочинный ножик, бывший в его кармане, всадил, неуклюже размахнувшись, в волосатую гориллову грудь того, на котором висела судейская золотая цепь…

Он успел и еще в одном месте проткнуть толстый неподатливый, туго натянутый холст, попавши в икру женщины, чесавшей вывернутую ногу».

В разговоре с сыном, происшедшем вслед за этой сценой, отец пояснил ему идею своей картины: «Это – моя правда художника!.. Понял?.. Ты только до “Фазанника” дошел, а я… пе-ре-шагнул через твой “Фазанник”!., Дальше пошел я, чем твой “Фазанник”, и увидел я – “Золотой век”!.. За “Фазанником” твоим!.. Тут же!.. Сразу!.. Способен понять?.. Ты думал, что “Фазанник” – это – там, где-то?.. Здесь “Фазанник” – махнул он кругом себя. – И повар твой – рыжий… Понял?.. Он длиннорукий, как обезьяна, и рыжий… И с ножом!.. С ножом!.. Ты – тоже художник, и ты тоже угадал: с ножом!.. Так в кармане и носит свой нож!.. Пока я жив еще, я должен уметь и… сметь себя защитить… Сметь! – вот слово. А ты не смеешь. Ты сидишь в своем фазаннике и ждешь, когда тебя зарежут!.. Меня не зарежут, конечно!.. Я до такого позора не доживу и жить не согласен, но тебя, – тебя именно зарежут!., раз он у меня, – у меня в доме, на глазах моих готов разорвать мою картину, то что же он сделает с ней в галерее, этот рыжий, когда захватит галереи?.. Он идет к своему золотому веку и придет, – придет!.. И те мужики, – мои мужики с кольями – они ему, конечно, помогут…».

Если бы Сергеев-Ценский продолжил эпопею «Преображение» в тех тонах, в каких он ее начал, он показал бы «бесов» Достоевского, пришедших к власти, он показал бы царство бесов.

Но вот в 44-м году я развернул номер «Нового мира», в котором было напечатано начало романа Сергеева-Ценского под неуклюжим, двусмысленным заглавием (мастерство уже изменяло ему и тут) «Пушки выдвигают», с наслаждением прочел вступление: «Улицы пели», такое «ценское» и по мелодике, и по ритму, и по красочной характерности деталей, с интересом прочел описание «большого гнезда» Невредимовых, опять-таки напомнившее мне моего любимого Ценского, одного из лучших писателей о детях, и вдруг… Сыромолотов-отец, с его-то воззрениями, да еще после случая с Иртышовым, мало того, что, встретив на улице курсистку Невредимову, которую он первый раз в жизни видит и которая просит у него дать рисунок для лотереи в помощь политическим ссыльным, то есть Иртышовым, приглашает ее в мастерскую, но и верит ей на слово, что Иртышов – не революционер, а провокатор, охранник, и тут же решает написать эту девчонку с красным флагом!..

Дальше я читать не стал… «Новый мир» просвистел через всю комнату и, ударившись о шкаф, распался на отдельные листы.

А несколько лет спустя я прочел созданную автором через год после написания «Пушек» новую редакцию «Обреченных», где, помимо многочисленных выбросок и вставок, я обнаружил грандиозную фальсификацию текста. Чтобы подкрепить версию о том, что Иртышов – охранник, нужно было переписать и сыромолотовский триптих, ибо зачем же охраннику резать ножом антисоциалистические произведения искусства? И вот в новой редакции романа третья часть триптиха превращена в апофеоз урбанистической пошлятины во вкусе пролетарских поэтов – Гастева или Самобытника-Маширова.

План этого преступления вынашивался Ценским долго. В опубликованной в 40-м году «Моей переписке с А. М. Горьким» Ценский сообщает, что при свидании с Горьким он ему будто бы сказал, что Иртышов – провокатор. А как он объяснил ему картину Сыромолотова – об этом история умалчивает. Но одно дело замыслить преступление, другое дело – пойти на него. В том же 40-м году Ценский говорил мне: «Я думаю Иртышова провокатором сделать». Значит, все еще посягнуть не решался. И, значит, первоначально Иртышов был задуман иначе. Испохабил «Хождение по мукам» Толстой, но в «идейные писатели» он никогда и не лез; его Рощин и Телегин Сыромолотову не ровни. Об Алексее Толстом ходил анекдот: будто бы в Москву въезжает белый генерал на белом коне, а «первый рабоче-крестьянский граф» в приливе верноподданических чувств бросается к нему: «Ваше высокопревосходительство! Что тут без вас было!..» Словом, с Толстого спрос невелик. Однако невозможно себе представить, например, чтобы Багрицкий создал вторую редакцию «Думы», где бы заставил Опанаса перейти на сторону красных и сделал его краскомом. Даже Шолохов не сдался на уговоры Сталина привести Григория Мелехова в Красную Армию. Советский подхалимаж многолик. Писатели у нас находились и находятся в таких тисках, подвергались и подвергаются таким разнообразным пыткам – пытке непечатания, пытке унижениями и оскорблениями, пытке отречениями ближайших друзей, пытке страхом за себя и родных, пытке голодом, что не всякое проявление подхалимства подлежит строгому суду потомков. Булгаков написал прескверную пьесу о Сталине «Батум»: видимо, ему хотелось поблагодарить властелина, – впрочем, он сделал это весьма неуклюже: язык у него, к счастью, оказался слитком шершавым для вылизывания сталинских ягодиц и уберег его от позора, пьеса не была ни напечатана, ни поставлена, – поблагодарить за то» что главный ее герой не скушал его с потрохами, поблагодарить и задобрить, – авось, еще что-нибудь разрешит поставить; им, вероятно, владело желание, вполне для драматурга естественное: хоть какую-нибудь из своих пьес, хотя бы ценой раболепства, увидеть на сцене!.. Но ведь не сделал же он Мышлаевского контрразведчиком и не привел же он Алексея Турбина в ряды «Коммунистической» партии!