Романески - Ален Роб-Грийе
Прежде всего я хотел бы попытаться лучше понять, вернее, выразить при помощи более точных терминов, почему милый Гамильтон уже признан виновным. Я полагаю, что он признан таковым именно из-за полного отсутствия морщин на лицах, как и из-за полнейшего отсутствия признаков дряблости, старения, одряхления на телах. Огромной империи морщин (империи признаков упадка, заката жизни, империи знаков смерти, что приходит незаметно и мало-помалу поселяется в нас без нашего ведома и согласия, империи отметин, что оставляют на нас все превратности судьбы) противостоит здесь царство гладкости, абсолютной ровности, царство нерушимой целостности, девственной и неувядаемой. Одним словом, морщина была бы своеобразным свидетельством старого доброго гуманизма, знаком времени, оставленным на человеке.
Вопреки этим весьма традиционным всхлипам и хныканью, на наших глазах и к нашему удивлению хрупкие и романтичные сильфиды, сфотографированные Дэвидом Гамильтоном, сближаются со спортсменками, снятыми Лени Рифеншталь, о которой я уже упоминал выше, с этими могучими девами, обладательницами словно отлитых из стали грудей. Но есть между ними одно различие — и весьма значительное: уязвимость одних и неуязвимость других. Создания, запечатленные Гамильтоном, обладают поразительно гладкой кожей, они и сами все такие гладкие, словно их отполировали, но они хрупки и непрочны, недолговечны. Как и тела их германских сестер, их тела обладают идеально, безупречно очерченными контурами и столь же идеальными изгибами, но это уже совсем иные контуры и изгибы, ибо это уже не валькирии, а гибкие лианы.
Примерно в то же время, когда я поддержал новичка Гамильтона и помог ему в подготовке двух первых альбомов, изданных у Робера Лаффона, никак не желавшего публиковать фотографии без литературного текста (уже давно ДГ не нуждается в подобном шефстве!), Франко-Мария Риччи издал очень небольшим тиражом на роскошной бумаге большого формата серию рисунков, представлявшую собой настоящую рисованную киноленту, предназначенную исключительно для взрослых, сделанную Гвидо Крепаксом по сюжету «Истории О». Желая предпослать данному совершенно особенному изданию два дополняющих друг друга предисловия, он обратился ко мне и к Ролану Барту.
Достаточно лишь бегло просмотреть иллюстрации, сделанные господином итальянцем, чтобы бросилось в глаза, какие изменения претерпел первоначальный текст и идея Полин Реаж. Ибо, как мы помним, роман Полин Реаж был смелым, решительным и свободным — и с каким блеском сделанным! — рассказом об истории души. Несмотря на очень спокойное, почти будничное начало, несмотря на искусные хитрые уловки (в начале и в конце), в результате коих все действие, все это таинственное приключение, казалось, как бы «выносилось за скобки» реальности и помещалось в сферу воображаемого, роман, следуя законам «правдоподобия» причинно-следственных связей и хронологии, очень быстро вступал на путь исследования глубин психологии человеческого существа, грубых заблуждений, самообмана и трагического восприятия жизни. В рисунках Крепакса, напротив, воспевается агрессивная современность, прославляется агрессивный характер современности, и ошибиться на сей счет совершенно невозможно: там больше нет никаких глубин и никакого гуманизма, и вместе со страданиями и мучениями души исчезли даже приметы времени.
Результат заметен прежде всего на телах, изображенных «плоско» в лучших традициях жанра. Главные действующие лица, их фигуры, их жесты превратились в игру картинок, где воображение само указывает пальцем на свою собственную искусственность и свободу. В то время как Полин Реаж позаботилась о том, чтобы приблизить к нам свою отважную героиню при помощи еле заметных признаков истощения, изнурения, упадка сил и мельчайших знаков проявления телесной и душевной слабости (всех этих свидетельств уязвимости перед смертью деталей и черточек, что отличают от живой модели греческую мраморную статую), вроде немного отяжелевших грудей или черт лица, сделавшихся от усталости и страданий более выразительными и волнующими, у Гвидо Крепакса все эти признаки времени и самой жизни заменены поразительно четкими черными линиями без сучка, как говорится, без задоринки, очерчивающими контуры абстрактно-совершенных, безупречных тел, не имеющих прошлого, не ведающих усталости, вернее, просто никогда не поддающихся усталости, на веки вечные твердых и гладких.
Что же касается глубоких морщин, которыми, однако же, изборождены лица мужчин (как и лицо Анн-Мари, разумеется), то они выполняют функцию чисто «прилагательную», то есть определительную, чем радикальнейшим образом отличаются от мелких женских морщинок, столь дорогих сердцам гуманистов от Франсуазы Саган до Ингмара Бергмана. Они отнюдь не являются симптомами старения и предвестниками гибели бренных, осужденных на смерть тел, напротив, эти прямые, жесткие, резкие, негибкие и негнущиеся линии проделаны зубилом и резцом в том же белом паросском мраморе, из которого изваяны гладкие бедра девушек и их абсолютно, идеально полусферические груди; и эти морщины здесь, перед нами, такие, какие они есть, и такими они тоже останутся навсегда, навечно. Мужественность предстает перед нами в качестве тел и лиц, помеченных особыми знаками, если хотите — клеймами, точно так же, как женственность предстает в виде идеально гладких тел и лиц. И мужественность, и женственность отличаются одинаковой прочностью, твердостью, непоколебимостью, они неподвижны и вечны.
В то время как в мире Полин Реаж всё — в том числе и любовь — неотвратимо и безвозвратно движется к упадку, вырождению, распаду, разрушению и гибели, вселенная Гвидо Крепакса буквально нерушима, неуничтожима, бессмертна. Словно управляемая неким невидимым демоном Максвелла, она не знает закона энтропии. Из чего проистекает крайне важное следствие: при подобной перемене, вернее, при подобной мутации, резко изменяются границы садо-мазохистской «деятельности», точно так же, как и результат от подобной «активности» получается совсем иной. Тело жертвы в конце пытки остается столь же невредимым, нетронутым, как и желание ее господина и хозяина. Следы от хлыста, старательно выписанные на теле той же божественной (дьявольской) кистью, что выписывает мысленные, концептуальные, идеальные знаки, исчезают в мгновение ока при перемещении из одного застенка в другой, ибо это место всеобщей и всеобъемлющей, полнейшей чистоты — значит, чистоты сиюминутной, — не может быть никаким иным, кроме как прерывистым. И крик боли там представляет собой всего лишь несколько буковок, заключенных в столь привычный в комиксах кружочек для слов персонажа, в свой черед остановившийся и застывший на той же белизне
