Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Тут я разревелась уже не от огорчения, а от злости. Надо же! Он, видите ли, оплачивает нашу дружбу своей шинелью!

– Свинья! – выкрикнула я и ушла укладывать Ляльку спать. Я долго не выходила из ее комнаты, пока не услышала из соседней странно-взволнованные возгласы и растерянный Юрин голос:

– Кажется, я действительно последний болван – ведь паспорт был в шинели. Точно. В шинели. В левом кармане.

– Что теперь делать? – испуганно спросил муж. – Ведь тебе завтра в ЦК. А других документов у тебя нет? Ведь нет?

Юрий подавленно молчал.

Я поняла всё, всю безвыходность Юриного положения.

– Ты оставайся с Лялькой! – в приказном порядке обратилась я к мужу. – Пошли, Юра.

– Куда?

– На Даниловский рынок.

– Но пошло уже несколько часов! Где мы будем его искать, этого парня?

– А мы будем искать паспорт, а не парня! И изволь слушаться беспрекословно, ты уже достаточно начудил. Теперь только подчиняйся!..

Никаких такси тогда не было и до рынка мы тогда добрались за несколько минут до закрытия. Мы буквально ворвались в милицейский пункт. В маленьком, не очень опрятном помещении за столом, залитым чернилами, сидел пожилой очень усталый милиционер. Посмотрел он на нас не сказать, чтоб доброжелательно.

– Ну? – спросил он сухо.

И Юрий залепетал:

– Понимаете, я знаю, может быть, я и не должен был… я сегодня, часов в двенадцать… словом, я продал свою шинель… а мне завтра надо быть в очень важном месте… учреждении… там надо обязательно предъявить паспорт, иначе туда не пустят… а паспорт…

– Да вы не частите, товарищ дорогой, – устало перебил милиционер. – Ничего что-то я у вас не пойму – какая-то шинель, учреждение…

– Позвольте мне, – сказал я, решительно отстраняя Юрия. – Это писатель Юрий Николаевич Либединский. Сегодня утром он продал свою шинель, а в кармане, в левом, был его паспорт. Он забыл его вынуть и отдал шинель вместе с ним. Ясно?

– Стоп, стоп, стоп, – сказал милиционер, выпрямляясь на стуле.

Юрий Либединский? Это вы такую книжку написали – «Неделя»? – Ну, да, да, ответила я за Юрия.

– Как же! Я помню – мы на рабфаке ее проходили… то есть читали. Как же…

– Очень хорошо! – рассердилась я. – А как же паспорт?

Милиционер встал, торжественно обдернул свою форменную куртку, даже как будто вытянулся немного.

– Вам здорово повезло, товарищ Юрий Либединский! – сказал он радостно. – Вот как получилось! Я в паспорт и не думал заглянуть-то… Парень, что шинельку у вас купил, честным оказался. Пришел и говорит – вот, я в кармане нашел, может, хватится тот, что мне шинель продал. Такой интеллигентный, с бородкой. – Может, хватится, так отдайте… А я сунул в стол и не посмотрел… Надо же!

Когда измученные, но довольные, мы, наконец, пришли домой, Юрий, садясь на свою постеленную Ильей раскладушку, глубоко вздохнул и сказал укоризненно:

– Вот видишь, я был прав – парень-то… отличный парень оказался…

ПЕЙЗАЖ БЕЗ ТЕНЕЙ

Машину вел отец. Мать сидела рядом. На коленях у нее спал Геник.

Из-за поворота выскочила пятитонка. Испуганно вильнув, она кузовом прижала «Запорожец» к скале. Выровнялась и умчалась.

Мать была убита на месте. Отцу размозжило ногу. Геник продолжал спокойно спать. Матери было 22 года, отцу двадцать четыре, Генику – девять месяцев. Всю жизнь отец мучился – считал себя одним из виновников смерти жены. Он продолжал любить ее преданной, тоскливой любовью и никогда даже не помышлял о новой женитьбе.

По мнению врачей, раздробленную ногу необходимо было ампутировать. Ее спасла мать покойной жены, Вера Николаевна Зотова, главный хирург травматологического отделения тбилисского военного госпиталя, мама Вера, как называли ее за глаза, а часто и в глаза сотрудники, врачи и больные. Еще до женитьбы так называл ее отец Геника, Костя, Константин Геннадиевич, проходивший у Зотовой ординатуру. Теперь они жили вчетвером – мама Вера, Костя, Геник и старая грузинка, которую когда-то оперировала Вера Николаевна. Как и у себя в отделении, Вера Николаевна безраздельно царствовала дома. Она ничем не напоминала свою хрупкую покойную дочь. Вера Николаевна была массивна, решительна в суждениях и не терпела возражений. Движения ее были точны, словно бы геометрически рассчитаны; обычно она не говорила, а распоряжалась, но распоряжения эти выглядели не проявлением самодурства или самовластия – они всегда были разумны и как раз те, что нужны были в данный момент. Несмотря на категоричность тона, на нее редко обижались; сотрудники работали в ее отделении помногу лет. Это к ней привезли после катастрофы искалеченного зятя. Она оперировала его, уже зная о смерти дочери.

Всю войну она служила хирургом на фронте; это была первая практика двух только что окончивших 1-й Московский медицинский институт молодых врачей; они поженились за два месяца до окончания войны, уже на подступах к Берлину. На глазах у Веры муж ее был убит, в то время как они оба делали сложнейшую операцию такому же молоденькому, как они лейтенанту. Тогда она уже была беременна Леной. Вера Николаевна не вышла второй раз замуж, она бережно хранила память о муже. Может быть, не только любовью к ее дочери, но и примером и влиянием мамы Веры объясняется то, что зять ее сторонился женщин, даже как будто немного побаивался их. Возможно, немалую роль в этом играла его хромота. Нога у него болела всю жизнь, он не мог долго стоять у операционного стола и потому сменил первоначальную специальность – хирургию на терапию, хотя, как и его учитель – Вера Николаевна, относился к ней с некоторым недоверием: врач, мол, не может ничего знать точно, пока не заглянет внутрь человеческого организма…

После катастрофы, сразу по выписке из госпиталя, теща перевезла Константина Геннадиевича к себе, в свою обширную квартиру в старом доме, с множеством маленьких комнат и полутемных закомарков, где уже обосновался Геник и старая няня-грузинка.

Вера Николаевна разумно и рачительно начала воспитывать своих мужчин. Влияние ее воли, ума, убежденности было настолько велико, что никому из подвластных ей домочадцев не приходило в голову восставать. Когда изредка ей пытался возражать Константин Геннадиевич, она мягко осаживала его своей любимой сентенцией:

– Жена не воспитывает мужа своего. Ну, если жена погибает, ее место занимает теща. Так-то! – говорила она, грустно улыбаясь.

Но в последнее время она стала как будто помягче. И быстрее уставала. Да начали побаливать ноги от постоянного стояния у операционного стола и беготни по палатам.

Реже ходила она в театры, на концерты, куда раньше неизменно брала с собой зятя и внука. А в музеи, на выставки, где когда-то подолгу простаивала у картин своего любимого Пиросмани или подле современных полотен репатриированных художников, прививая Генику любовь к живописи, объясняя внуку, как могла, все, что было ему непонятно, она теперь почти не ходила. По вечерам, придя из госпиталя, она усаживалась в свое мягкое, потрепанное кресло, которое ни за что не позволила перебить, читала французские и английские детективы. Иногда в самые неподходящие моменты она низким голосом вопрошала: