Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
...А днями я начерно закончил заключительные главы повести «Последний поклон». Работа продолжалась в течение двадцати лет! Прощаться с нею и радостно, и грустно. Но надо. Начал уставать от книги, и, стало быть, срок её кончился. Она как бы предваряет «Царь-рыбу». Вторая и первая книги вместе должны будут выходить в 1978 году, вроде бы в издательстве «Современник».
Ну, ещё раз благодарю за доброе слово и, как на фронте говорили в ответ на похвалу старшего по званию: «Служу...» Кланяюсь, Виктор Астафьев
9 марта 1977 г.
(В.Г.Летову)
Дорогой Вадим!
Ну вот, давненько тебе не писал, приспела оказия — «лауреатская» книга. Шлю её и маленькую писульку, в коей сообщаю, что со скрипом, но закончил начерно «Последний поклон». Сейчас две из четырёх глав М. С. печатает на машинке для дальнейшей работы. Одна вроде бы получилась, а вот как последняя, ещё не знаю. Внук ей особо-то не даёт заняться делами. И вообще всю семью держит в весёлом возбуждении, такой разбойник стал!
Я очень устал от работы и переделок, сделался вял, и вернулась ко мне давняя гостья — цинга. Правой стороной рта уж есть не могу. Зима была суровая, и сейчас все ветра со снегом. Дважды выезжали за 200 вёрст на озеро порыбачить и оба раза едва ноги унесли — так заметает след.
Завтра мы с М. С. едем в Москву на «Мосфильм», смотреть актёрские пробы в «Перевал», и дела у меня там накопились, а оттуда я двину сразу же в Петрозаводск выступать в университете, и по приезде нашем уже собираться в Ялту надо. И мне, и М. С. хорошо бы отдохнуть. Мы порешили так — если погода в Ялте будет плохая, тогда уж плюнуть на всё и двинуть под ваше солнце, да всё не надеемся, что будет и к нам когда-то милостив Бог. Нельзя же гноить человеков так долго, хотя они того и заслужили. Вышла «Роман-газета» и уже поступила подписчикам, а мне нет. Видел мельком. Всё стало делаться у нас через жопу. Из «Лит. России» гонорар мой заслали в... Новороссийск. Книг запечатали двести штук, сам заявление писал — не прислали ни одной. Авторские шлют с опозданием на полгода, а то и вовсе забудут. Что деется! Что деется!
Стало всё безответственно, разболтанно, и пьянство, пьянство! Море разливанное, как перед потопом.
Как вы-то живёте? У вас уже сеют — мельком слышал по радио. Ну, дай нам Бог здоровья, а «известинцы» покоя не дадут, это уж климат газет — бегать, звонить, шуметь, и выходить к читателю серенькой робкой овечкой. Обнимаю тебя. Виктор Петрович
Лето 1977
Овсянка, жене
Дорогая Маня!
Занепогодило, и я сижу дома в своих модных туфлях, а хотелось бы ещё походить по Большой Слизневке и вообще по лесу. Он сейчас здесь дивен, а горы красивы. Я часами сижу у задней калитки в огороде и смотрю на слияние двух рек, смотрю. и слёзы, будто шлак в горле... Вверху как было, так и есть: горы, вершины, проплешины леса, а внизу рыбак на рыбаке, моторка на моторке, все куда-то Мчатся сломя голову, всё торопится к концу своему...
Вчера я выступал в Овсянке перед учителями. С утра дождило, и я едва выдюжил, едва выжал из себя улыбку на совместном фото, ибо уже знал, что Умер Миша Шахматов и меня ждут в городе на похороны. Даже тут нужен «почётный гость», а умер он от пьянства и чахотки. На похороны я не поехал, и к родичам, и к директору в гости не ходил, пущай сердятся. Вернулся, принял димедрол и проспал часа четыре. А тут гости — Слава Сукачёв с супругой и братом. Слава богу, всего лишь на ночь. Маленько поговорили, погоревали — его тоже на курсы не взяли. Наверное, бравый чернобровый писатель-оптимист Н. Горбачёв сводит счёты из-за меня с ребятами. Подлости нет границ.
Я уже собираюсь домой. Соскучился уже по дому, да и незаконченная работа мучает. Никуда не надо ездить, не завершив книгу, не свалив её с плеч. Всё время какой-то долг, всё время какой-то неспокой на душе. Хорошо, что в первые дни я «не объявлялся». А сейчас уж бежать надо: были статьи в газете, по радио чего-то трепанули, и кончился покой, даже относительный. Сегодня льёт, и потому, слава богу, никого.
Позавчера был в семье Никоновых [односельчан. — Сост.], у мамы и у сестры. Тяжёлое свидание! Неприятное! Погиб сын. Внук сидит за коллективное изнасилование, а бабушка и мама считают, что весь свет виноват, кроме него и их. Ещё один сын-пердак, 117 кг весу, прыгает в оперетке, на секретном предприятии, ибо там платят 280 рэ. Ушёл с радостью и облегчением из этого дома.
Съёмки фильма идут сейчас на запани, когда было сухо, я туда ходил пешком — отрадные дни, прелестные тропы и отдых для души. Съёмки идут к концу, и чем дальше, тем тяжелее. Половина группы уже болеет простудой, поносами — нельзя быть в экспедиции 3—4 месяца в отрыве от дома. Думаю, что многое будет скомкано, отснято поспешно в конце, но есть ещё не отснятое и в середине фильма.
Я дождусь Любу Полехину, напишу для неё какой-то текст и ещё маленькую сценку для Сковородника и Ильки и полечу домой, скорее всего 5—6 сентября. Может, полетим вместе с Булатом [Мансуровым. — Сост.]. Володя Гусев уже отснялся и улетел. Хороший актёр! Умеет работать с полной самоотдачей! Булат едва жив: руки дрожат, лицо дёргается, глаза бегают, худой — страшно смотреть. А новый директор — жалило, как паук, сидит в гостинице и караулит, кто чего натворит, и тут же «портянку» в Москву. Тут считают, и не без оснований, что его прислали, чтоб не пустить Булата на «Мосфильм» и погубить картину,
Кошмар какой-то! Люди страдают.
Ну, вот пока и всё. Послезавтра у меня выступление в «Красноярском рабочем», надеюсь, последнее. Побываю ещё в Овсянке (тётки сердятся!) и буду прощаться с киногруппой, работающей самоотверженно. В ней много хороших ребят, иначе бы всё уже накрылось. Дюжат особенно те, кто составляет бригаду. Кадочников — старик, с пневмонией, живёт на горчичниках, а как работает! Ох уж этот хлеб киношный! Кажется, горше и нет.
Ну, пока. Целую всех, я
2 декабря 1977
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин!
Были у меня очень запарные дни. Я заканчивал, готовил для печати, редактировал, вычитывал и т. д. «Последний поклон» — весь! На исходе сил всё делал, почти больной от усталости и подлой погоды. Увёз книгу в Москву. Думаю, пока читают в издательстве, хоть в театры похожу. Куда там! Навалилось какое-то вороньё из газет, из полудрузей, просто людей любопытных и спать-то не дают, а тут ещё с кино надо было помогать, да и друзей-то хоть немного повидать. Трижды выступал, редколлегия журнала была и ещё какие-то дела. И все в голос: «Вы должны!» Я уж, в Академии общественных наук выступая, ляпнул, что всё время и всем должен, а мне почему-то никто и ничего...
Было пятилетие со дня кончины Я. В. Смелякова, узким кругом ездили на Новодевичье. Шёл проливной дождь, а хотелось и Александру Трифоновичу [Твардовскому. — Сост.] поклониться, и к Василию Макаровичу [Шукшину, — Сост.] завернуть. Завернул, спрашиваю: «Ты чего ж, Макарыч, в такую сиротскую зиму здесь один лежишь? Зачем тебе это нужно?..» Молчит, смотрит с портрета печально, как бы говоря: «А что делать, земляк? И ты ляжешь. Между прочим, здесь нисколько не хуже, чем у вас, даже потише маленько, и все, воистину, равны»...
