Татьяна Егорова - Андрей Миронов и Я
Мой дом переполнен. На кухне, углубившись в неведомую мне жизнь компьютера, работает Таня Филиппова из «Каравана историй», в большой комнате каверзные вопросы задает мне Майя Мамедова из газеты «Труд». Я попеременно бегаю из комнаты в кухню, за мной бегает фотокор Боря, чтоб запечатлеть редкий момент выражения моего лица. Выходит газета «Труд» с названием «Если на меня подадут в суд – я буду только рада». И предисловие – «вышла книга Егоровой с шокирующими подробностями… описывает богемные нравы, царившие в театре… разразился скандал, которого здесь еще не знали… от „бунтарки“ многие открещиваются… Лариса Голубкина, вдова Миронова, заметила: „Татьяна Егорова? Что-то не припомню такую. Впрочем, у Андрюши было столько женщин, что если бы каждая написала книгу, то собралась бы „Библиотека всемирной литературы“. А оказалось, была одна“.
В книге «Андрей Миронов глазами друзей» собрались воспоминания большинства близких ему людей. Удивительно, что круг моих сегодняшних оппонентов очерчен оглавлением этого издания. Никто из них ни слова не упоминает ни о количестве женщин, ни о «библиотеке всемирной литературы», я только помню, что в наше время заработать эту «библиотеку» было очень сложно, а у Андрея она была – такого числа любящих его, актера, женщин не имел ни один мужчина Советского Союза. Они верны ему по сей день, о чем искренне пишут мне в своих письмах.
Как нужно не любить человека, чтобы порочить его низкой подменой его личной жизни – жизнью на экране! Как все «друзья и близкие» визжат: «Не было этого!» – сознательно пытаясь лишить тебя, Андрюша, чувства, которое они-то и в глаза не видели и слыхом не слыхивали.
Конечно, Лариса Ивановна, милая Певунья, в газете, с экрана можно сказать все, даже то, что вы сказали 9 марта 2000 года в своей юбилейной передаче: «12 августа ему стало плохо, а 14-го он умер». Этой оговоркой вы высекли себя, как унтер-офицерская вдова. Андрюша умер 16 августа, и это известно всей стране. И любящий его человек никогда не может ошибиться.
Михаил Рощин, замечательный драматург, пьеса которого шла в театре Сатиры, все сетовал:
– Компромиссы, компромиссы… Как ему нравилось играть Пашу-интеллигента в моей пьесе «Ремонт». Андрей начинал спектакль монологом: «Надо что-то менять. Все время делаешь не то, что хочешь». Он говорил это всегда так лично, что зал замирал и думал: «Миронов говорит про себя». Он и говорил про себя. Уж Миронов! Казалось бы! Кто бы говорил… Любые роли, пьесы, режиссеры, заграницы… И тем не менее… я не ошибаюсь – это была проклятая нереализация всех наших сил и стремлений, подмена истинного и драгоценного фальшивым и дешевым. Не было полноты осуществления себя. Компромиссы, компромиссы, отступы и при этом улыбка, все о'кей! Я давно это понял, – произнес Миша.
Несутся вопли со страниц газет: «Зачем вы разрушили кумиров? Как вы могли так написать о родном коллективе?»
У меня нет родных, тем более коллективов! Боже мой! Какие незрелые люди, какой инфантильный ум, какое подавленное сознание – не жизнь, а кукольный театр! А подо всем этим – крик задавленной души: не надо нам разрушать привычное! Мы боимся, мы не умеем по-другому думать и не знаем, как после этого жить. Нет-нет, лучше во лжи! В страхе! Так спокойнее! Поспим немножко, посмотрим на мир чужими снами, а потом умрем, так и не проснувшись.
Как интересно получается. Я писала правду о нашей любви, а реакция – испуг. Чего они испугались? Я пыталась разгадать этот психологический феномен. Тот не читал, эти не знают, те отказываются читать…
Есть мудрый анекдот – на Красной площади военный парад. Сидит Наполеон и его генералы. Генералы смотрят парад, а Наполеон читает газету «Правда»:
– Сир! – обращается Мюрат к Наполеону. – Нам бы одну такую дивизию, и мы бы никогда не проиграли битву при Ватерлоо.
– Вы глупы, генерал, нам бы одну такую газету, и мир никогда бы не узнал о нашем поражении!
Правда – страшная сила – она-то и пугает моих оппонентов. Как удобно было жить всем «близким» без этой правды!
Звонок, которого я даже и не ждала. Это выдающиеся люди – Борис Александрович Зингерман, специалист по западной литературе, и жена его Елена Ильинична – переводчица. Андрей глубоко чтил эту пару.
– Таня! – кричат они в трубку. – Мы рыдали… это гимн любви! Это сплошная поэзия!
– А театр? – робко спрашиваю я.
– Театр? Мало еще написала про этот театр!
От таких людей – это высшая похвала. Мне стыдно – я так и не навестила своих друзей. Бориса Зингермана уже нет, но у меня, как печать на сердце, осталась подаренная им книга с надписью «Дорогой Танечке – восьмому чуду света. С лучшими пожеланиями и давней привязанностью». Как ты любил повторять, Андрюша: «Незаменимые все на кладбище»! Заменить, дорогой Борис Александрович, вас некем.
Телефонный звонок.
– Таня, здравствуйте! Это Ивлев, Дима Ивлев… Я прочел вашу книгу… она такая пронзительная… несколько дней не могу прийти в себя… Вчера какая-то сила понесла меня к Спасо-хаусу, и я весь вечер бродил по «кружку» и по вашим местам из книги.
После смерти Марии Владимировны, весной 1998 года, вышел второй тираж книги «Глазами друзей», куда сразу не вошли, а влетели статьи двух новых авторов, которые при жизни Марии Владимировны и только по ее воле были преданы остракизму. Это Плучек и Голубкина. У Марии Владимировны был свой счет с ними за своего сына. И будь она жива, никогда этим статьям в сборнике не бывать! Об этом прекрасно знал составитель этой книги Борис Поюровский. Но плевать он хотел на волю покойной. При встрече с ним задаю вопрос:
– Как же вы осмелились вставить эти статьи в новое издание? И ведь сразу после смерти Марии Владимировны? Вы нарушили волю покойной!
Без всякого выражения на лице он мне бросает сакраментальную фразу:
– Но ведь она же умерла!
Какой цинизм! В 2 часа пить чай у Марии Владимировны в доме, в 5 часов пересказывать содержание разговора Плучеку, 13 ноября со скорбным выражением стоять у гроба, 14-го с облегчением принести в редакцию две статьи, вопреки воле матери Андрея.
Сентябрь… Еще тепло. Иду по Брюсовскому переулку и фантастическим способом вдруг оказываюсь в машине. Там какие-то люди, за рулем Наталья Селезнева – Пепита.
– Тань, – говорит она, подъезжая к подъезду своего дома, – мать очень хочет тебя видеть.
Входим в квартиру.
В светлой комнате в шелковом халате сидит седовласая Елена Семеновна, персонаж моей книги – Заратустра. На стенах висят ее портреты в молодости, на маленьком столике – ваза с фруктами, орехами… «Заратустра» хитро улыбается.
– Ты хорошо выглядишь, Танюля… с таким удовольствием прочла твою книгу… у тебя такой талант… ведь я все помню, девчонки… и твой роман с Андреем. Все правда, все на моих глазах… ешь фрукты. Я попросила мне купить 20 твоих книг, вот они стоят. Всем, кто ко мне приходит – а у меня бывает очень много людей, – я дарю твою книгу с надписью: «На добрую память от Заратустры». – И, тихо посмеиваясь, продолжает:
– Многим приходится заглянуть в словарь, чтобы узнать, кто это – Заратустра.
Мудрая Елена Семеновна в свои 87 лет в центре литературной, политической жизни страны, поэтому она так хороша в свои годы. У нее живая душа, яркий ум, она радуется каждому дню своей жизни.
Письмо из Америки! Кто бы мог подумать! От Ады Зельман, жены Гены Зельмана, любимого администратора театра Сатиры. Она пишет: «Мы с Катей (дочь Гены) читали и плакали. Я все это про вас с Андреем в принципе знала от Генки, но все равно сердце болело. Спасибо тебе за добрые слова о Гене. Я очень хорошо понимаю твои чувства, так как знаю, что такое любить и страдать.
Спасибо тебе за то, что ты разворотила этот гадюшник! Я всегда знала, что ты талантливый человек, а сейчас я просто в восторге от твоей книги, от того, каким языком она написана. Мы уехали в 1988 году. Катя родила трех сыновей. Старшего зовут Гена, и он очень похож на своего деда.
P.S. Танечка, еще раз спасибо тебе за книгу, здоровья тебе и счастья в жизни. К сожалению, этот театр погубил не одну жизнь.
Целую, Ада, Катя»
Ровно через год, осенью 2000 года, в Нью-Йорке в концертном зале «Националь», где состоится мое выступление, воочию увижу и обниму Аду и Катю.
9 сентября 1999 года. Иду в Министерство культуры к замминистра культуры Дементьевой Наталье Леонидовне. Уж скоро два года как умерла Мария Владимировна, оставив свою квартиру театральному музею имени Бахрушина. Это была ее последняя воля. Время утекает, а музей все не открывается.
– Наталья Леонидовна, я свое дело сделала – поставила им памятник, – протягиваю ей книгу.
– Спасибо, обязательно прочту.
– Наталья Леонидовна, я к вам по очень важному делу. Уже скоро два года как нет Марии Владимировны, а музей не открыт. В чем проблема?
– Очень хорошо, что мы с вами встретились именно сейчас. В мое ведение недавно перешли все музеи, и мне будет легко заниматься этим вопросом. К 13 ноября, годовщине смерти Марии Владимировны, обязательно откроем.
