Джон Карр - Артур Конан Дойл

Итак, он был похоронен вблизи садового домика, и цветы, что прислали на его могилу, превратили все пространство вокруг в какой-то фантастический сад. На надгробной плите Джин просила вырезать лишь его имя, дату рождения и четыре слова: «STEEL TRUE, BLADE STRAIGHT»[36]. Надгробие было из английского дуба.

Что еще сказать?

Все остальное сберегается в памяти тех, кто помнит. Людей старшего поколения, не забывших, какое наслаждение доставляло им чтение его рассказов; людей старшего поколения, которые памятуют о том, как он вставал на защиту униженных и оскорбленных; или тех, кто еще постарше и кто уловил отголоски «Гусиных серых перьев» и хранит в памяти то, как всю свою жизнь служил он Англии.

Им и говорить о нем в полный голос — им, а не нам, кто только пробивается по проложенному им пути и силится его понять. Спиритизму отдал он свое сердце, свои мирские ценности и, наконец, жизнь. И, говоря ли в спиритическом смысле или только в смысле того земного его влияния, которое мы все испытываем, еще одно слово можно добавить: не нужно никаких эпитафий. Он не умер.

Хескет Пирсон

Конан Дойл. Его жизнь и творчество (главы из книги)

© Перевод А. Гаврилов

ГЛАВА 3

ДОКТОР БАДД

Закончив университет, Бадд исчез из Эдинбурга, и, так как он никогда не писал писем, Дойл на несколько месяцев потерял с ним всякую связь. Но в один весенний день из Бристоля пришла телеграмма: «Приезжай немедленно. Ты мне срочно нужен. Бадд». Дойл вспомнил, что отец Бадда был ведущим врачом Бристоля, и предположил, что его друг продолжает дело отца. В то время он работал в Бирмингеме, но сейчас же выехал в Бристоль в полной уверенности, что Бадд сможет предложить ему что-то интересное. Первым человеком, которого он увидел на платформе, был Бадд — в сдвинутой, как всегда, на затылок шляпе, расстегнутом пальто и — что уже было чем-то новым — с аккуратно застегнутым воротничком. Он встретил Дойла радостным воплем, вытащил его из вагона, схватил его матерчатую сумку и повел по улице, говоря о чем угодно, кроме того, чем была вызвана телеграмма. С футбола он перескочил на свое последнее изобретение и так возбудился, что отдал сумку Дойлу, чтобы свободно жестикулировать.

— Мой дорогой Дойл, почему люди отказались от доспехов, а? Знаешь? Я тебе скажу, почему. Они отказались от доспехов, потому что вес металла, необходимого для защиты стоящего человека, стал больше, чем этот человек мог выдержать. Но сейчас люди же не сражаются стоя. Пехота вся лежит на животе, и для ее защиты нужно очень мало металла. Да и сталь теперь уже не та, Дойл! Закаленная сталь! Бессемер! Бессемер! Очень хорошо. Сколько потребуется стали, чтобы защитить одного человека? Лист четырнадцать на двенадцать дюймов, наклоненный под таким углом, чтобы пуля от него рикошетила в сторону. Сбоку прорезь для винтовки. И все, приятель. Запатентованный Баддом переносной пуленепробиваемый щит. Вес? Около шестнадцати фунтов. Я все рассчитал. Каждая рота несет свои щиты на носилках, и перед боем щиты раздаются солдатам. Дай мне двадцать тысяч хороших стрелков — и я высажусь в Кале и дойду до Пекина. Ты только подумай о моральном эффекте! Одна сторона каждый раз стреляет и попадает, а другая всаживает свои пули в стальные пластины. Никакая, армия такого не потерпит. Страна, которая первой возьмет на вооружение эти щиты, всю остальную Европу просто выкинет за ворота. Они обязательно купят эту защиту — все. Давай прикинем. В состоянии боевой готовности находятся около восьми миллионов человек. Предположим, щиты есть только у половины. Я считаю только половину, потому что не хочу быть чрезмерным оптимистом. Это четыре миллиона. Я буду отчислять себе при оптовой продаже четыре шиллинга комиссионных за штуку. Сколько это получается, Дойл? Примерно три четверти миллиона фунтов стерлингов. Ну как, приятель? А, Дойл?

Эта речь, произнесенная с драматическими паузами, то шепотом, то криком, с жестикуляцией, похлопыванием спутника по плечу, взрывами хохота, подарила Дойлу идею, которую он позже развил в одном из своих сочинений.

Они подошли к большому дому, стоявшему на отдельном участке земли, и, когда дверь открыл лакей в красных плисовых бриджах, Дойл почувствовал, что его окружает богатство. У миссис Бадд был усталый вид, дом и мебель были впечатляюще древними, но обед был буйным и веселым, напомнив Дойлу прежние вечера над лавкой бакалейщика. За едой ни слова не было сказано о той «срочной необходимости», которая привела его в Бристоль. Пообедав, они перешли в маленькую гостиную, где мужчины закурили трубки, а миссис Бадд — сигарету, и некоторое время сидели молча. Вдруг Бадд вскочил на ноги, подбежал к двери и распахнул ее настежь. Убедившись, что никто не подслушивает, он закрыл дверь и снова сел в кресло. По природе своей он был ужасно подозрителен, его не покидала твердая убежденность, что все вокруг сговариваются против него и шпионят за ним. Но сейчас его страхи временно улеглись и он признался своему гостю: «Дойл, вот что я хотел сказать тебе. Я полностью, безнадежно и необратимо разорен».

Дойл, лениво откинувшийся со стулом назад, чуть не грохнулся на пол.

— Мне жаль разочаровывать тебя, дружище. Я вижу, ты ждал не этого.

— Ну, — пробормотал Дойл, — это действительно сюрприз, старина. Я подумал, что… учитывая…

— Учитывая дом, лакея и мебель? Так вот, они-то меня и сожрали заживо… обсосали косточки и даже соус вылизали. Мне конец, дружище, если только… если только какой-нибудь друг не подарит мне свою подпись на гербовой бумаге.

— Я не могу, Бадд. Это ужасно, когда приходится отказывать другу, но если бы у меня были деньги…

— Подожди, пока тебя попросят, — отрезал Бадд со злобным блеском в глазах. — К тому же, раз у тебя ничего нет и нет никакого будущего, какой прок от твоей подписи?

— Это-то я и хотел бы знать, — пробормотал Дойл, чувствуя себя все-таки несколько оскорбленным.

— Смотри сюда, приятель. Видишь эту кипу писем слева от стола?

— Да.

— Это предупреждения от кредиторов. А видишь эти документы справа? Это вызовы в суд графства. А это ты видишь? — он показал какой-то гроссбух, на первой странице которого было написано три-четыре фамилии. — Это пациенты. — Он захохотал так, что на лбу у него вздулись вены, сочувственно захихикала и его жена. Придя в себя, Бадд продолжал: — Вот так обстоят дела, Дойл. Ты, вероятно, слышал, да я сам тебе говорил, что у моего отца была лучшая практика в Бристоле. Насколько я могу судить, никаких способностей у него не было, но факт остается фактом — практика у него была. Он умер семь лет назад, и его клиентуру растащили все кому не лень. Тем не менее, когда я кончил университет, я подумал, что лучшее, что я могу сделать, — это приехать сюда и постараться его практику восстановить. Все-таки имя чего-то стоит, подумал я. Но за дело надо было браться по-настоящему. Иначе, Дойл, все это было бессмысленно. К нему приходили богатые люди, они должны были видеть приличный дом и лакея в ливрее. Разве можно было их затащить в дом с перекошенными окнами за сорок фунтов в год, с грязной служанкой у двери? Что же, по-твоему, я сделал? Я взял, дружище, старый дом отца, который не был никому сдан, — тот самый дом, что он содержал на пять тысяч в год. Начал я шикарно, вложив в мебель все до последнего цента. Но все оказалось бесполезно, приятель. Я больше не могу. У меня два несчастных случая и один эпилептик — двадцать два фунта, восемь шиллингов и шесть пенсов. Это все!