Ян Карский - Я свидетельствую перед миром

Прошел пешком немалый путь от Северного вокзала до Елисейских полей. Впечатление было гнетущее. Париж, светлый город, стал серым, мрачным и словно поникшим в бесконечной усталости. На Елисейских полях, унылых и пустынных, я опустился на скамейку. Прежде всякий раз, как я оказывался в Париже, мне хотелось остаться тут навсегда. Но теперь единственным моим желанием было поскорее уехать, подальше от немцев и немецкой оккупации.

Мои раздумья прервало появление роты солдат в стальных касках, с автоматами на плече. Они шли, надменно, презрительно подняв головы, грохоча сапогами по мостовой. В первый раз с начала войны я почувствовал слезы на щеках. Сердце у меня разрывалось от вида этих наглых триумфаторов. Я вернулся на вокзал и готов был броситься на шею любому проходящему мимо французскому рабочему, сказать ему: «Ничего, мы их одолеем! Будем бороться и победим!»

Явка находилась в маленькой кондитерской неподалеку от вокзала. За стойкой сидела старая дама, которую я и ожидал увидеть. Я подошел к ней и сказал:

— Добрый день, мадам, не нужно ли вам сигарет? Я принес на продажу.

— Какой марки?

— «Голуаз».

— Сколько у вас пачек?

— Столько же, сколько дней прошло с последней грозы.

Она улыбнулась этой галиматье и с милым радушием предложила мне по-польски кофе с пирожными. С ее помощью я связался с нашими подпольщиками[159]. Несмотря на поражение Франции, у нас остались на ее территории целые ветви гражданского и военного Сопротивления[160]. Руководили ими польские офицеры, не успевшие покинуть Францию в 1940-м, и поляки, давно здесь обосновавшиеся. Они активно сотрудничали с французским Сопротивлением.

Через три дня после приезда некий врач-француз вручил мне документы на имя французского подданного польского происхождения. Некоторые затруднения во французском языке объяснялись тем, что я якобы все время жил в польской колонии в Па-де-Кале, где работал шахтером. Он дал мне также немецкое свидетельство о трудоустройстве и водительские права.

Дней через десять я выехал на поезде в Лион вместе с французским рабочим, который должен был помочь мне пересечь границу с Испанией. В Лионе он привел меня в один дом, где я, к своему изумлению, встретил польского капитана[161], которого знал по военному училищу. Все время, что я там пробыл, он жадно забрасывал меня вопросами. К счастью, я мог подробно рассказать ему о матери, жене и дочери — все они были живы-здоровы. Обрабатывали все втроем огород в пригороде. Дочь получила аттестат зрелости. У капитана слезы выступили на глазах, когда я сказал, что его жена не продала ни одного предмета из семейной мебели и ни одной его рубашки. Даже жильцов не стала пускать, чтобы они ничего не попортили. Он вернется домой и найдет все в точности так, как было, даже свое любимое кресло.

Капитану тоже было что порассказать мне. Он участвовал во французской кампании в составе польской армии, попал в плен, бежал и примкнул к французскому Сопротивлению. Здесь он руководил группой, которая занималась переправкой поляков через испанскую границу. Жил в Лионе и оттуда координировал все действия. Лион был крупнейшим центром подпольного движения, мы чувствовали себя там почти в полной безопасности[162]. Условия, в которых работали наши товарищи во Франции, были не в пример лучше наших. Все упрощалось ввиду более легкой связи с Лондоном и с нейтральными странами. Мы в Польше о такой роскоши и не мечтали. Вот уж по-истине, поляки — самый несчастный народ в мире.

В Лионе я встретил человека, которого с полным основанием можно было называть «дитя войны». Лет сорока, бывалого вида, он родился на окраине Варшавы, работал в ремесленной мастерской. Во Франции он жил с сорокового года и чувствовал себя в военном хаосе как рыба в воде. Не имея определенной профессии, он подрабатывал то батраком в деревне, то рабочим на заводе, то маляром. Побывал во французской армии, во многих тюрьмах, не раз изъездил всю страну от Ла-Манша до Средиземного моря и, несмотря на все это, не мог двух слов связать по-французски.

Этот вечный скиталец был жутко худой, словно иссохший, а все его имущество состояло из самых необходимых дорожных вещей. На дубленом морщинистом лице застыла неподражаемая ухмылка, кривая, но забавная и даже симпатичная, из-за которой один из его длинных пожелтевших усов был постоянно вздернут. Как он ухитрялся жить и перемещаться с места на место, для всех оставалось загадкой.

— Как ты ездишь по железной дороге? — спросил я его однажды. — Ведь ты не говоришь по-французски, и у тебя в кармане ни гроша.

Он ответил на чистейшем варшавском жаргоне:

— Посмотри на эту штуку, старик. Она годится для любого французского поезда.

Я посмотрел на кусочек картона, который он мне протянул. Это был варшавский трамвайный билетик 1939 года.

— Отличный сувенир, но по нему и километра не проедешь, — сказал я, возвращая ему картонку.

— Это ты не проедешь, а я запросто, потому что знаю как.

— И как же?

— Ну, я сажусь в поезд и еду до тех пор, пока не приходит контролер и не спрашивает билет. Я сую ему мой билетик. А когда он начинает вякать, я давай с ним на шести языках базарить: по-французски, по-немецки, по-испански, по-английски, по-русски — с десяток слов из каждого у меня в запасе найдется — да еще по-польски. Он слушает-слушает, а потом свирепеет, хватает меня и выкидывает из поезда на ближайшей же остановке. А я жду следующего и еду дальше.

Я расхохотался:

— И этот номер никогда не срывался?

— Было однажды — сволочной контролер попался, хотел меня сдать в полицию.

— Ну?

— Я их тоже достал. Трое суток рыдал и нудил свою байку на всех языках. Глаз им не давал сомкнуть. В конце концов они отправили меня на завод — работать!

Похоже, его тошнило при одном воспоминании об этом.

— Почему бы тебе не выучить французский? — спросил я. — Глядишь, все бы изменилось к лучшему.

— Да ты что? На кой черт мне французский? Чтобы сесть на место Петена?

— Но сколько можно болтаться без дела? А так — найдешь себе приличную работу, вся жизнь пойдет по-другому.

Он поглядел на меня с ужасом:

— Работу? Мне? Сдурел ты, что ли? Я тебе вот что скажу — бросай-ка ты все, чем занимаешься, и поехали со мной. Это ж здорово! Мозги у тебя, конечно, набекрень, но ничего, я буду кумекать за двоих. Не пожалеешь!

Никогда еще мои умственные способности не получали такую безжалостную оценку.

— В общем, пока! — сказал он. — Мне пора.

— До свидания! Дай о себе знать.