То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
* * *
Шаляпин сочинил гимн революции и пел его в театре при огромном числе матросов и прочей публики из народа: «К знаменам, граждане, к знаменам! Свобода счастье нам несет!»
Когда приехал домой, обнаружил, что без него из его подвала реквизировали всё его вино и продали в какой-то соседний трактир. Он обиделся.
* * *
На митинге в Большом театре в Москве бас Трезвинский говорил речь:
– Посмотрите, тут балет. Вот он, балет, – показывал он на партер.
Действительно, в партере сидели артистки балета. – Балет, балет… А сколько получает кордебалет? А? 50 рублей в месяц, и это деньги. Да. И им, чтобы жить, нужно торговать собой, своим несчастным телом…
Раздался оглушительный аплодисмент.
* * *
– Теперь никакой собственности нет, – говорил мне умный один комиссар в провинции. – Всё всеобчее.
– Это верно, – говорю я. – Но вот штаны у вас, товарищ, верно, что ваши.
– Не, не, – ответил он. – Эти-то вот, с пузырями, – показал он на свои штаны, – я от убитого полковника снял.
* * *
В Тверской губернии, где я жил в Островне, пришла баба и горько жаловалась на судьбу. Помер у нее сын, выла она, теперь один остался.
– Еще другой сын, тоже кормилец хороший. Не при мне живет, только приезжает.
– Что же, тетенька, он работает, что? – спросил я.
– Да вот по машинам-то ездит, обирает, значит. Надысь какую шинель привез, воротник-то бобровый, с полковника снял. Этот-то хоша жив, кормилец.
* * *
В Школу живописи в Москве вошли новые профессора – Машков, Кончаловский, Кузнецов, Куприн – и постановили отменить прежнее название. Так. Преподавателей называть мастерами, а учеников подмастерьями, чтобы больше было похоже на завод или фабрику. Самые новые преподаватели оделись как мастера, т. е. надели черные картузы, жилеты, застегнутые пуговицами до горла, как у разносчиков, штаны убрали в высокие сапоги, всё новое. Действительно были похожи на каких-то заводских мастеров. Поддевки.
Я увидел, как Машков доставал носовой платок, и сказал ему:
– Это не годится. Нужно сморкаться в руку наотмашь, а платки – это уж надо оставить.
Он свирепо посмотрел на меня.
* * *
Один староста – ученик, крестьянин, говорил на собрании: «Вот мастер придет в мастерскую (класс) и говорит, что хочет, и уйдет, а жалованье получает. А что из этого? Положите мне жалованье, я тоже буду говорить, еще больше его».
Ученики ему аплодировали, мастера молчали.
* * *
Ученики в мастерской сказали мне, что надо учиться у народа, но только где его достать.
– Как – где?! Вот у вас тут швейцары, солдаты бывшие, что у вешалки служат, мастерскую убирают, ведь это тоже народ.
Раздался аплодисмент.
– Ну, знаете, – сказал я, – что же вы аплодируете, я ведь сказал ерунду.
Они сконфузились.
* * *
Староста мастерской ничего не работал, только распоряжался. Я заметил ему, что всё же надо работать, иначе что же будет, если вы не будете учиться и практиковаться в работе.
Он ответил мне:
– Мы, старосты, работаем не для себя, а для других.
* * *
Один взволнованный человек говорил мне, что надо всё уничтожить и всё сжечь. А потом всё построить заново.
– Как, – спросил я, – и дома все сжечь?
– Конечно, и дома, – ответил он.
– А где же вы будете жить, пока построят новые?
– В земле, – ответил он без запинки.
* * *
Один коммунист по имени Сима говорил женщине, у которой было трое детей, своей тетке:
– Надо уничтожить эксплуатацию детьми матерей. Безобразие: непременно корми его грудью. А надо выдумать такие машины, чтобы кормить. Матери некогда – а она корми! Возмутительно!
* * *
Коммунисты в доме поезда Троцкого получали много пищевых продуктов: ветчину, рыбу, икру, сахар, конфекты, шеколад и пр. Зернистую икру они ели деревянными ложками по три фунта и больше каждый. Говорили при этом: «Эти сволочи, буржуи, любят икру».
* * *
Больше всего любили делать обыски. Хорошее дело, и украсть можно кое-что при обыске. Вид был у всех важный, деловой, серьезный. Но если находили съестное, то тотчас же ели и уже добрее говорили: «Нельзя же, товарищ, сверх нормы продукт держать. Понимать надо. Жрать любите боле других».
* * *
Один молодой адвокат совершенно лишился голоса, ничего не может сказать, хрип один, и потому он стал писать на бумаге и написал, что на митинге адвокатов лишился голоса. Один из моих приятелей ответил ему, что это ему свыше, так как он, вероятно, всё сказал и больше, значит, не надо.
* * *
Один солдат из малороссов на митинге выступал:
– Когда мы на войне с ими братались, то им говорили: мы, грим, свово Николая убрали, когда вы свово Вильхельма уберете? А они нам говорят: как ты его, грят, уберешь. Он нам всем холовы поотвертает.
В доме, где я жил, был комендант Ильин, бывший заварщик пирогов на фабрике «Эйнем». Он говорил:
– Трудная служба (его, коменданта), куда ни гляди – воры. У меня два самовара украли и шубу. У меня, у коменданта. Чего тут.
Он забил досками все парадные входы дома: ходить можно было только через задние двери, выходящие на двор, где он поставил у ворот часовых с ружьями. Тут же, в тот же день, у него украли опять шубу у жены его и дочери.
– У меня ум раскорячился, – говорил комендант Ильин. – Ничего не пойму.
* * *
– Вы буржуазейного класса? – спросил меня комендант Ильин.
– Буржуазейного, – отвечаю я.
– Значит, элемент.
– Элемент, значит, – отвечаю я.
– Нетрудовой, значит.
– Нетрудовой, – отвечаю.
– Значит, вам жить тут нельзя в фатере, значит. Вы ведь не рабочий.
– Нет, – говорю я ему, – я рабочий. Портреты пишу, списываю, какой, что и как.
Комендант Ильин прищурился, и лицо превратилось в улыбку.
– А меня можешь списать?
– Могу, – говорю.
– Спиши, товарищ Коровин, меня для семейства мово.
– Хорошо, – говорю, – товарищ Ильин. Только так, как есть, и выйдешь – выпивши. (А он всегда с утра был пьян.)
– А нельзя ли тверезым?
– Невозможно, – говорю, – не выйдет.
– Ну ладно. Погоди, я приду тверезый, тогда спиши.
– Хорошо, – говорю, – Ильин. Спишу, приходи. Больше он не просил себя списать.
* * *
Разные девчонки и подростки держались моды носить белые высокие чулки. Подруги ходили парами. Все парами: подруги, значит. В этом была какая-то особенность. Они были очень серьезные и сразу расхохатывались. Они ходили под руку одна с другой и всё куда-то торопились. Но если кавалер заговаривал, они останавливались.
– Я вчера вас, барышня,
