Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Начало
Я, как мог, изложил:
— Арийцы, по Гитлеру, раса повелителей, составляющая меньшинство. Они природные господа, носители мужского начала. Подавляющее же большинство населения, противостоящее этому господскому мужскому элементу, обладает женскими качествами. Женщина сопротивляется желанию господина-мужчины овладеть ею, одновременно… страстно желая этого. И точно так же большинство населения сопротивляется власти арийцев-господ, одновременно мучительно желая ее…
Тут вдруг заговорила Надя:
— Сообщите Гитлеру, что у него есть дружок, который думает о женщинах… «бабах», как он их называет… примерно так же.
Коба промолчал, но как посмотрел на нее! Она все с тем же радостным бешенством встретила, выдержала этот невозможный взгляд!
В следующий раз я вернулся в Москву накануне ноябрьских праздников 1932 года.
Позвонил Кобе. Он был очень весел, позвал меня отметить очередную годовщину Революции.
Жену мою он, как всегда, пригласить забыл, но я и не настаивал, уж очень она при нем… как бы сказать поточнее… вся как-то сжималась, тяжело ей было в его присутствии.
7 ноября я пришел в кремлевскую квартиру Кобы.
Мы должны были все вместе идти к Ворошилову, праздник решили отмечать у него.
Кобы не было. Надя стояла перед огромным старинным зеркалом на львиных ножках. (Как она объяснила, его нашли на складе в Кремле, где лежала мебель великой княгини Елизаветы Федоровны. Потом, после случившегося, Коба велит выставить зеркало из квартиры на лестницу.)
Обычно Надя ходила со скучным строгим пучком на голове, но сейчас волосы были уложены в модную прическу. Жена как-то попросила меня привезти Наде подарок из Берлина. Я привез — черное платье с аппликацией из белых роз. Она была в этом платье. Прикрепила на грудь чайную розу и завертелась, закружилась перед зеркалом… ну совсем та, прежняя гимназисточка! Потом крикнула:
— Не хотите ли приударить за мною, Фудзи? А то все боятся. Как появится ухажер, Иосиф его тут же к Ягоде. Но вы-то смелый, Фудзи! Вы с Иосифом людей убивали! — истерически захохотала она.
В это время вошел Коба. Надя, будто не видя его, продолжала:
— Ну вот, и вы испугались, все боятся флиртовать со мной. Такого страха нагнал на всех вас мой благоверный. «Бабы» от этого страха ложатся под него, они его боятся. А он думает — любят… Может, я не то говорю, Иосиф?
Он сказал мрачно:
— Расфуфырилась!
— Видите, грубит. Старается грубостью помучить. Ему мало, что он сына замучил, мужика замучил, страну замучил…
Он выругался, она замолчала. Мне показалось, что я где-то все это видел. И вспомнил. Вспомнил наше детство и его отца…
Потом мы втроем пошли в квартиру Ворошилова.
Огромный стол стоял посредине комнаты. Гостей было человек пятнадцать — все супружеские пары, только я сидел бобылем.
Коба тотчас начал ухаживать за женой командарма Н. Это была дама весьма приятная во всех отношениях. Как о ней насмешливо говорила сплетня — «слаба на передок». Фраза, которую полюбил повторять Коба. Подвыпивший Коба шептал ей что-то нежное. Обстановка накалялась. Надя начала вовсю кокетничать с ее мужем. Первым не выдержал Коба. Он повернулся к жене и, глядя в упор, щелчком бросил в ее сторону апельсиновую корку. Потом в нее полетел окурок. Она, будто не замечая, по-прежнему смеялась и что-то шептала командарму.
Наконец Коба сорвался:
— Эй ты! — но не договорил.
Надя словно ждала. Выкрикнула бешено:
— Я тебе не «эй» и не «ты»! — вскочила и выбежала из комнаты.
И тотчас бросилась за ней Полина, жена Молотова.
Все замолчали. Сидели и ждали. Полина вернулась очень быстро.
Коба мрачно спросил:
— Что?
Полина шепнула ему достаточно громко:
— Успокоилась, пошла домой спать.
Все вновь оживленно заговорили. Коба спокойно встал и вышел из комнаты, за ним последовала жена командарма.
Я решил не ждать развязки этого трудного вечера. Опасно быть свидетелем того, чего завтра будет стесняться Коба. Я знал своего друга — барса. И когда вскоре он вернулся, я, сославшись на нездоровье жены, попрощался.
Ночью меня разбудил звонок телефона. Голос Кобы хрипло по-грузински приказал:
— Приезжай! Немедленно!
Никогда не слышал у него такого голоса!
Я быстро оделся…
У Спасских ворот меня встретил охранник, проводил в квартиру Кобы.
…Как я уже писал, они с Надей спали отдельно — Коба в кабинете, она в своей комнате. Эти помещения располагались почти напротив. Если идти из столовой, то кабинет был налево, а ее спальня — направо в маленьком коридорчике…
Я вошел в кабинет и поразился убогости обстановки. Там стояли кровать, тумбочка и диван с грязноватой обивкой, из которого торчали пружины. Все это тускло освещала стоявшая на тумбочке лампа под стеклянным зеленым абажуром.
Коба сидел на кровати и плакал! Второй раз в жизни я видел, как он плакал. Ни слова не говоря, он встал и пошел в коридор. Я молча вышел за ним.
У двери ее спальни лежала та самая роза, которая была у нее в волосах. Я поднял. Он открыл дверь. Я последовал за ним с розой в руке и, по-моему, машинально положил ее на кресло у кровати.
В комнате стояла тишина. Такая тишина! Горел ночник… В незашторенном окне — свет от фонарей из Александровского сада.
А на полу… Она, плашмя, на животе лежала у кровати… Маленький револьверчик валялся совсем рядом с вытянутой рукой.
Мы молча стояли над ней. Но это была не она — труп, тело без души.
Коба повернулся, пошел из комнаты, я за ним. Мы зашли в его жалкий кабинет.
Он сел на кровать, обхватил руками голову и заговорил:
— Пришел поздно, хотел с ней поговорить. Она не спала, закричала, обругала. Я ничего не сказал… Пожелал спокойной ночи, повернулся идти к себе… Она швырнула мне вдогонку, в спину, розу… Закрыл дверь, она сразу выстрелила. Видно, приготовилась… Знала, что будут думать люди… Ведь будут!
— Что ты, Коба!
— Будут! Будут, — повторял он. — И ты знаешь, что будут… Будут! Такое оружие врагам! Предала, опозорила… И хотела опозорить! — он вдруг захрипел, застонал. — Как ее жалко… дуру любимую!
— Как она могла… у нее ведь дети, — сказал я, чтобы Кобе стало ясно: я верю, что она сама.
Он зашептал, вытирая слезы:
— Что — дети? Они ее забудут, они сейчас маленькие. А меня она искалечила на всю жизнь. Что мне делать, Фудзи?.. Ведь будут думать! Будут, будут… — твердил он, продолжая вытирать слезы. Они катились, лицо вспухло — давно плакал…
— Лечь спать… Проснуться утром. Пусть тебе об этом сообщат…
