Алексей Песков - Павел I

За 1797-й год в Сенат поступило 21951 дело, решено – 20838;

за 1798-й поступило 27795, решено – 25517;

за 1799-й поступило 30910, решено – 33060 (с зачетом дел, поступивших и не решенных в прошлые годы);

за 1800-й поступило 42223, решено 44480 (Клочков. С. 218–219).

«Толико-то подействовала государева строгость и гнев его» (Болотов. С. 273).

Провинившихся дворян стали чуть что исключать из дворянского сословия, невзирая на чины, заслуги и родственные связи. Разжалованных положено было теперь пороть наравне с прочими виноватыми подданными.[8]

«Солдат, генерал и полковник теперь все сравнялись <…>, и в настоящее время не стоит гордиться своим чином<…>» (Дашкова. С. 237). – «Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, он научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно <…>. Он нам дан был или слишком рано или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Васильевича Грозного, мы благословляли бы его царствование» (Санглен. С. 501). – «Редки были те семейства, где не оплакивали бы сосланного или заключенного члена семьи» (Дашкова. С. 237, 235).

«Некто из разумнейших сенаторов петербургских <…> рассказывал мне, с каким прискорбием принужден он был подписать кнут и ссылку сыну короткого знакомца своего – да и безвинному почти.

– Для чего ж? – спросил я. – Боялись иначе, – отвечал он. – Что, – говорил я, – так именно приказано было, или государь особливо интересовался этим делом? – Нет, – продолжал он, – да мы по всем <делам> боялись не строго приговаривать и самыми крутыми приговорами старались угождать ему» (И. В. Лопухин. С. 90–91).

«Известно, что за несколько уже лет до кончины покойной императрицы курс на наши деньги крайне унизился и упал, так что иностранные принимали рубль наш не более 60 копеек или еще меньше; а серебро внутри государства сделалось так дорого, что лаж на серебряные рубли, возвышаясь с часу на час, достиг уже до 45 коп. <…> И все богатство всего государства превратилось только в бумажное и состояло в одних только ассигнациях <…>. Цена на все вещи поднялась, и все вздорожало. Все сие было государю до вступления еще на престол известно <…>. Носилась молва, что он в разговорах о сей материи торжественно сказал, что он согласится до тех пор сам есть на олове, покуда не восстановит нашим деньгам надлежащий курс и не доведет до того, чтоб рубли наши ходили рублями. Изречение божественное и достойное великого государя! <…> А о рублях тотчас разнеслась повсюду молва, что не велено брать ни малейшего лажа; и молва сия подействовала так много, что вдруг хождение рублей остановилось, и никто не хотел не только давать за них по-прежнему лаж, но и принимать оные: толико-то сильно подействовала государева воля!» (Болотов. С. 215–216)

«Кроме того, темной стороной екатерининского царствования были хронические дефициты. Для покрытия их впервые стали прибегать к систематическим займам как внутренним, так и внешним. В результате появился довольно солидный долг, больше, чем в 200 миллионов рублей, почти равный трем годичным бюджетам» (Клочков. С. 100–101).

Постановлено: пошлину с ввозимых из-за границы товаров сбирать иностранной золотой и серебряной монетой (по установленному Советом Его Имп. Величества курсу рубля к иностранным деньгам). – Приказано сжечь на площади перед дворцом бумажных денег на 5 млн. 316 тыс. 665 руб. (Клочков. С. 171) – Бюджет на 1797 год составлен лично императором из расчета расходов на 31,5 млн. руб.; по согласовании с правительствующими учреждениями уточнен: 80 млн. руб. в том числе с расходом на оборону – 34 млн. и с дефицитом в 8 млн. руб. (Шумигорский 1907. С. 115)

«Носилась молва, что в то время, когда государь, вскоре после вступления на престол, установлял то неслыханное и необыкновенное у нас дело, – чтоб каждый имел свободу и мог подавать самому ему свои прошения <…>, на вопрос, сделанный ему при сем случае <…>, кто может сею милостью пользоваться? – ответствовал он: – Все и все; все суть мои подданные, все они мне равны, и всем равно я государь» (Болотов. С. 196).

В самом первом манифесте при вступлении Павла на престол объявлено было о присяге новому императору не только свободных сословий, но и всех крепостных крестьян. – «Это новая мера, никогда еще не применявшаяся в России <…>. Крестьяне вообразили, что они больше не принадлежат помещикам, и некоторые деревни в различных губерниях возмутились против своих господ» (Дашкова. С. 244).

«В Брасове <Орловская губ.>, главном селе имения Степана Степановича Апраксина скопилось до 12 т<ысяч> крестьян, своих и пришлых: бросили господские работы, опустошили запасы хлеба для винокурения, выкатили из подвалов бочки с вином и пьяные провозгласили себя государевыми; убили управителя, а присланного на следствие советника губернского правления держали в кандалах под караулом; проведав о войске, что шло к ним, устроили батарею на погосте против главной улицы селения, отыскали на господском дворе порох и полдюжины пушек и открыли огонь, как только войско показалось. На требование выслать стариков, лучших людей, выдать зачинщиков и повиниться, отвечали пальбою с погоста <…>. Один выстрел картечью, и вся толпа на колена, и бунту конец. Сами выдали зачинщиков с проклятиями и обычным воплем: люди мы темные, народ неученый, пьяное дело! Больно контужен при этом Линденер <…>: хотел поговорить с стариками и подъехал к батарее. Тут один из выборных (сам этот арестант рассказывал нам), зашедши сзади, огромною дубиною со всего маху в спину пугнул генерала: – Ах! ты нехристь! что ты толкуешь православным ломаным своим языком? <…> – В самом начале 1797 г. на стеклянном заводе одного из вологодских помещиков, Поздеева, крестьяне (всех их было не более 400 душ) перестали исправно выходить на работу; приказчик из дворовых не умел с ними сладить; закричал исправнику – бунт; исправник губернатору; губернатор, чтобы не пропустить почты, генерал-прокурору; сей последний императору – бунт! Слон вырос из мухи <…>. Послали князя <Репнина> в Вологду спасать отечество <…>. – Приехали в Вологду гусем по глубоким снегам. Губернатор Шамшев встретил князя обычным благовестием, что и в губернском городе обстояло благополучно и во всей губернии тишина царствовала. Не успели мы еще порядочно обогреться, как фельдъегерь прискакал с высочайшим собственноручным рескриптом, в котором император <…> требовал немедленного уведомления, – не нужно ли личное присутствие его величества в Вологде для совершенного усмирения бунта? <…> – Между тем сам помещик, приехав в свое имение, совершил на месте суд и расправу патриархальным порядком: посек пьяных буянов, и все пошло по-прежнему» (Лубяновский. С. 111–112; 107–108).