Святослав Задерий - Дети равновесия

Святослав Задерий

Дети равновесия

Я и подобные мне убеждаем не метафорами, не стихами, не доводами.

Мы убеждаем тем, что существуем.

Он достал нож. И первая же береза взвыла и застонала под его ножом. Первая капля упала на лезвие. Как сладок березовый сок. Его все больше и больше.

Он стал слизывать сок языком. Еще один удар. Еще.

Весна набухала. Чувствовала себя почками, деревьями, небом, звездами.

Он услышал шорох за спиной. Обернувшись, он увидел, — девушка нагая стоит, прислонившись к дереву. Прижимаясь голым телом к березе, она смотрела на него, потом начала смеяться и хохотать. "Эй!" — крикнул он. Она побежала. Он — следом за ней. "Ой!". Она от дерева к дереву, он — от дерева к дереву. "Ой!". Он за ней — она отнего, он за ней — она от него. От дерева к дереву, между деревьев, вокруг деревьев, против деревьев.

Она побежала к реке, прыгнула в холодную воду и поплыла. Он следом за ней. Она окунала свои белые руки в черную воду и плыла так быстро, как будто всю жизнь прожила в этой реке, вообще ни когда из нее не выходила. Он быстрей — и она быстрей.

Она выплыла и начала забираться на холм, цепляясь руками за холодную молодую траву.

Следом за ней он выскочил наверх. Там стоял столб. Вокруг горели костры, сидели какие-то люди. К столбу было привязано два человека.

Он встряхнулся, осмотрелся. К нему подошли двое здоровых мужчин, взяли его под руки, прислонили К тем двоим и обвязали их веревками. Все пели и хохотали. Потом кто-то принес тонкие серебряные цепочки. На этих цепочках была Злата Баба. Каждому изтроих надели на шею по цепочке.

…Он проснулся в коммунальной квартире. Прокашлялся, вышел на кухню. Сосед пытался похмелиться. "Хочешь немножко?". Вдвоем они выпили. Сосед спросил:

— Все хорошо?

— Да, все хорошо.

Поезд подошел вплотную к Московскому вокзалу и остановился. Он вышел из поезда с зачехленной гитарой. Никто его не встретил. Дождь стучал по голове, по крышам, по лужам, по гитаре, — в общем, высекал музыку из всего, из чего только можно.

Он пошел.

Он вышел из самолета. Его встретили друзья с коньяком. Налили ему рюмочку. Спросили: "Все в порядке?". Сказали: давай быстрей, нас все ждут. Самолет опоздал на пятнадцать минут. Уже все готово. Посадили его в такси и уехали.

Из ненаписанного сценария к не отснятому фильму.

Ситуация получилась такая… Опять же, возможно, все происходит на уровне некоторых стадий МИСТИКИ…но тем не менее. Мне позвонил Костя. Я говорю: «Привет». — «Привет». Вот, говорит, так и сяк, Санька выбросился из окна. Я говорю: "Не может быть". Что за ерунда такая… Потому что накануне он был у меня. Несмотря на то, что состояние у него было достаточно нервное, — но он же в своем собственном стиле работал. То есть, не работал, конечно, — жил. Но ничего особенного это не предвещало.

Я пошел в комнату, сказал об этом моей первой жене. Она его тоже знала — Санька, когда был в последний раз, пел ей песни, у них ко всему прочему была своя разборка, он окрестил ее, дал ей тихонечко гитарой по голове и сказал: зря ты так напрягаешься. И мы сней сели вдвоем и заплакали. Честно скажу и откровенно — прямо так. Я выдержанный достаточно человек и не склонен к слезливости, но…

Похороны. Я сказал, что на похороны не пойду. Потому что я гдето за год до этого похоронил своего отца. И у меня было такое несколько шоковое состояние — некоторое время я не мог вспомнить отца живым. Я сказал: пусть Санька остается для меня живым, я буду считать, что он просто куда-то ушел, потому что я до сих пор его чувствую, я врубаюсь, что он здесь. "Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов". По этому принципу. Кому это надо — тому это надо. Мне это не надо было. Мне позвонил приятель и говорит: приезжай в гости, я хочу тебя познакомить с одной девушкой. В принципе, я готов был поехать куда угодно. И я поехал. Сел в такси — приятель назвал мне адрес. Я этой улицы толком не знал, никогда там не был. Но чем дальше мы едем, — тем больше я врубаюсь, что мы едем к башлачевскому дому, туда, откуда он, собственно, и выбросился. Район наворачивается на район — район такой, достаточно крайний — и вдруг перед нами из-за поворота выворачивает машина, грузовая, с крытым брезентом верхом, а сзади открытая. И там стоит голубой гроб. Я… и так у меня нервы, что называется на пределе… и в течение, наверное, минут пяти я ехал следом за этой машиной, а она медленно, планомерно продвигалась туда, куда и мы — к башлачевскому дому.

В какой-то момент машина свернула в одну сторону, я — в другую. Я приехал в полном шоке. В этот же день познакомился с девушкой, которая была по знаку совершенно как Саша — он был Крыса — Близнец. Где-то года через два, наверное, или больше. она тоже погибла, ее убили наркоманы. Причем она была совершенно респектабельная, богатая девушка, хотя имела возможность употреблять наркотики, торговать ими, но к искусству не имела никакого отношения. Некая фатальность, наверное, существует даже в этом. Я до сих пор помню это ощущение — те пять минут и та грузовая машина впереди. Возможно, отчего-то куда-то просто не убежать.

С уходом Саш-Баша нарушилось многое в Питере. Несмотря на то, что он был веселый простой парень, был он — не скажу "душой компании", не скажу — «сердцем»… а тут какая-то более высокая стадия, что ли. Ангелом. С ним многие хотели работать. И Курехин тоже. Какое-то время Саша предполагал, что вещи, которые он делает, возможны в оркестровой обработке. Но так как он хотел максимального эффекта от этого — он был мастером слова, журналистом, мыслил достаточно широко — то у него была собственная энергетика, ну, и бескомпромиссность тоже собственная. Он был близнец, и нужно было работать с ним либо синхронно, либо не перебивать его — такие две степени компромисса. А все остальное было просто невозможно, Поэтому ни там, ни сям у него не получилось, и он предпочел работать в одиночку. У нас с ним удавалось эти ситуации соблюдать, мы по году одинаковы были, ну, может, по чему-то еще другому. Плюс — мы понимали друг друга в том, что мы делаем. И когда мы вместе ездили, случалось на концертах, что он подыгрывал мне, я подыгрывал ему, хотя, так сказать, особенными техническими возможнрстями не обладали ни я, ни он.

"Время колокольчиков" — единственный студийно записанный альбом — ему не нравился самому. Он его записывал один, хотя я рвался в студию помочь ему, — но он сказал: нет, я сам, все-таки первый альбом… Прослушав его, он сам, что называется, обломался. То ли перенервничал он во время записи, то ли что, но «вживую» эти вещи у него звучали гораздо мощнее, динамичнее, что ли. А все остальные записи — лишь обычные домашние концерты, не более…