Шпион и лжец - Ребекка Стед
– А ты собирался остаться на ужин? – спрашивает, возникнув в дверях, Карамель. У неё, должно быть, слух как у летучей мыши. Или второй вариант: она подслушивала в коридоре. – Могли бы, между прочим, и мне сказать! Я бы купила больше бананов.
– Всё нормально, – говорю я. – Мне правда надо уходить. К ортодонту.
– Да? А где этот твой ортодонт, в центре?
– Ага.
– Ты случайно не поездом D к нему поедешь?
– Карамель, нет, – говорит Верней, приподнимаясь из кресла.
– Я просто спросила.
– Я точно не знаю, – говорю я ей. – А что?
– На платформе поезда D на Пятьдесят девятой улице есть газетный киоск, и в нём продают огромные «СвиТартс». Тут у нас таких не найти. – Глаза у Карамели горят, и вся она как будто светится.
– Если ты вдруг случайно там окажешься, – говорит она, с вызовом глянув на Вернея, – и если ты случайно их увидишь, купишь мне пару пакетиков? Деньги я отдам. У меня есть. Могу показать.
– Не надо, – говорю, – я тебе верю.
– И скажи мне, если когда-нибудь вдруг соберёшься на стадион «Янки», – говорит она. – Я там поблизости в одном магазине как-то купила «Лемонхэдс».
– «Лемонхэдс»?
– Теперь их вообще нигде не найдёшь. Я сохранила коробку. Хочешь посмотреть?
– Он уходит! – вопит на неё Верней и тащит меня за руку по коридору. – Он не хочет смотреть на твою дурацкую коробку!
На самом деле я бы посмотрел. Мне любопытно. Но я уже совсем опаздываю, поэтому позволяю Вернею тащить меня к двери.
– Завтра, – говорит он и суёт мне в руку новую обёртку от жвачки.
Вечером я стараюсь поскорее уснуть, пока не начали болеть зубы от туже затянутых брекетов. Поездом D мы не поехали – папа взял мамину машину, и, похоже, у нас обоих было молчаливое настроение, потому что в пути мы почти не разговаривали. Когда мы вернулись домой, я изобразил, будто у нас переполнилось мусорное ведро, и сказал, что пойду в подвал и выброшу мусор. В ожидании лифта я успел сбегать наверх и сунуть обёртку от жвачки в дверь мистера Икс. Когда я вернулся домой, папа уже закрылся в своей комнате.
Я выбираюсь из кровати и составляю записку для мамы:
ОХ КАК ЗУБЫ БОЛЯТ
ЛЮБИ МЕНЯ
Мне снятся Тай и Лаки, с тревожно поднятыми бровями глядящие на металлическую дверь.
Картина в целом
На естествознании Боб Инглиш передаёт мне записку:
Сонце или дощ?
Зубы ноют. Скрэббл-письмо от мамы состояло из одного слова – АДВИЛ, но «Адвила» в доме не оказалось.
– Прости, – говорю я Бобу, – зубы болят, плохо соображаю. Что ты хотел этим сказать?
– Я просто демонстрирую тебе абсурдность правил орфографии.
– Но это же как раз не по правилам, а наоборот.
Боб суёт руку в свой мешочек с фломастерами и перебирает их, пока не находит нужный.
– Угу. Только правила придуманы для тех, кто хочет быть как все.
Боб Инглиш с каждым днём выражается всё непонятнее. Но при этом он нравится мне всё больше.
Обед. Тако[2]. Школьные тортильи пахнут пластмассой, так что я передвигаю свой поднос к корзине с бубликами. Где немедленно возникают Даллас и Картер и изображают, будто не видят меня.
Даллас врезается в меня плечом и делает удивлённое лицо:
– Ой! Извини! Я тебя не заметил, Жо.
И они удаляются, распевая: «Жо-жо-жо».
Типичный мерзкий буллинг, сказала бы мама, такая вот картина в целом.
Я думаю про сэра А в гостиной и про то, как бы мне хотелось сейчас, прямо в этот миг, развалиться под ним на диване и врубить «Самые смешные домашние видео Америки».
А потом я думаю про все эти тысячи точек, из которых состоит картина Сера. И что если отойти подальше, то видны и люди, и зелёная трава, и забавная обезьянка на поводке, но сто́ит, наоборот, подойти поближе, и обезьянка вроде как расплывается прямо у тебя на глазах. Мама говорит, жизнь – это миллион разных точек, которые складываются в одну гигантскую картину. И, может, в целом эта картина невероятно прекрасна, но тебе трудно это увидеть, когда ты упираешься носом в скопище чёрных точек.
После школы я смотрю «Самые смешные домашние видео Америки» и не беру трубку. Телефон долго звонит, потом делает паузу, потом снова долго звонит, но никто не оставляет сообщения на автоответчике.
Когда начинается третья серия звонков, я хватаю пульт и ставлю видео на паузу. Это одно из моих любимых: маленькая девочка, очень серьёзная, сидит в детском стульчике и считает вслух до десяти, а бабушка не смотрит и поэтому ей невдомёк, что девочка считает не просто так, а считает она фасолины, которые запихивает себе в нос: «лаз… два… тли…»
– Где ты был? – спрашивает Верней. – У нас же есть дело! И не забудь по пути проверить сам знаешь что.
Я поднимаюсь по лестнице, окидывая коврик под дверью мистера Икс по-шпионски небрежным и мимолётным взглядом. Но обёртки на коврике нет – она по-прежнему торчит в двери.
На шестом этаже Карамель отворяет мне дверь.
– Это официально твоя работа – открывать дверь? – спрашиваю я, когда мы идём по длинному коридору к гостиной.
– Вроде того, – говорит она. – Голубь на тренировке, папа на работе, мама обрабатывает фотографии со свадьбы, которую она снимала в выходные.
– А Верней почему не открывает? – спрашиваю.
– Ха! – говорит она. – Ну ты и пошутил.
Мама Вернея окликает нас из своей студии. У неё на компьютере фотография во весь экран: женская голова, увеличенная вдвое.
– Как вы думаете, – говорит мама Вернея, – они не слишком непослушные? Я хочу, чтобы выглядело естественно.
– Мне нравится, – говорит Карамель.
– Кто непослушные? – спрашиваю я.
– Волосы. Видишь, они разлетаются. Свадьба была в порту, был сильный ветер. Я хочу немного убрать эту взлохмаченность, чтобы она не перетягивала на себя внимание, но тут важно не пережать и вовремя остановиться, чтобы сохранить иллюзию движения, понимаешь?
Я ничего такого не замечаю, волосы как волосы. Замечаю я другое: у этой женщины на фотографии между зубами застряло что-то зелёное.
– Да-да, я знаю, – говорит мама Вернея. – Это брокколи. Это следующий пункт в моём списке.
– Вы что, должны сделать так, чтобы все выглядели идеально? – спрашиваю я.
– Таковы условия, – говорит она. – Верь не верь, но ты тоже не захочешь, чтобы на свадебных фотографиях у тебя в зубах торчала брокколи.
– Ну и пусть бы у меня были зелёные зубы, – говорит Карамель. – Я не против. И мистер Апельсин тоже
