Уильям Хорвуд - Ивы зимой
— Тебя бы допросили, если бы могли. Но — не получается. Говорят, нет таких законов и кодексов, достаточно суровых, строгих и жестоких, по которым можно было бы вести это дело и судить тебя, — объяснил ситуацию его тактичный и душевный приятель. — Так что плохи твои дела, мистер Toyд.
— Неужели у меня нет никакой надежды? — прошептал Тоуд.
— Никакой, — поспешил заверить его тюремщик. — Я, во всяком случае, не вижу. Сидеть тебе тут всю жизнь и еще лет двадцать пять, я так думаю.
Тоуд тихонько застонал.
— Но во всем можно найти и свои хорошие стороны, — заметил тюремщик, которому — по его душевной доброте — очень нравилось ободрять своих «подопечных». — Прикинь сам: время идет, ты моложе не становишься. Если честно, то больше двадцати лет ты вряд ли протянешь, в этой-то душегубке, да на казенных харчах. Так что осталось тебе сидеть всего ничего. Время пролетит — не успеешь оглянуться.
Но Тоуд почему-то не был склонен считать двадцать лет пребывания в тюрьме кратким мгновением. Скорее наоборот: к удивлению тюремщика, они представлялись ему бесконечно долгой чередой бесконечно длинных дней и ночей, состоящих из таких же невыносимо долгих часов, минут и еле тикающих секунд, тоскливых, как капли, время от времени срывавшиеся с влажного потолка камеры и шлепавшиеся на пол, и к тому же — абсолютно бессмысленных, как суетливая беготня тараканов, сновавших по камням под его железной кроватью.
— А какие обвинения выдвинули против меня? — осведомился Тоуд чуть позлее.
— Во-первых, они чрезвычайно многочисленны. И это — единственное, что мне о них известно. Говорят, их столько и они так тяжелы, что даже нет смысла оглашать их.
— И нет никакой надежды?
— Никакой.
— И никаких новостей?
— Никаких.
— И никаких признаков хоть чего-то?
— Почти никаких.
— Почти? — переспросил отчаявшийся Тоуд, услышав в этом слове слабый намек хоть на какую-то надежду.
— Честно говоря, не положено мне об этом с тобой говорить, ну да ладно: слышал я, что есть идея провести очную ставку.
— Очную ставку с кем? — У Тоуда вновь перехватило дыхание. Огонек надежды погас, не успев разгореться. От предстоящего мероприятия можно было ожидать только неприятностей.
— Все-все-все, мистер Тоуд. Больше я ничего не скажу. Мне и за это уже влетит, если кто узнает. Так что давай веди себя как хороший мальчик, ешь хлеб и пей водичку. Кстати, по случаю воскресенья могу предложить вторую кружку холодной воды.
Тоуд со вздохом покачал головой.
— Спасибо, я не очень голоден, да и пить что-то не хочется, — тихо ответил он.
— Ну и ладно. Но я все равно оставлю все тут, — сказал добрый тюремщик и удалился.
Тоуд погрузился в размышления. Очная ставка — зачем? Сообщников у него нет, значит, и выявлять некого. Тогда наоборот: выяснять будут его личность. Чушь какая-то. То, что он — Тоуд, беглый заключенный, известно всем и каждому. Остается последний вариант — самый неприятный, а именно дополнительные обвинения. Его обвинят еще в каком-нибудь преступлении, а жертва или свидетель придет и покажет на него пальцем, чтобы удостовериться наверняка и дать судьям право вынести обвинительный приговор.
Он снова тяжело вздохнул.
— Я пропал, — заключил он. — Друзей, которые могли бы позаботиться обо мне, у меня нет. А если бы и были — что они могли бы сделать для меня в такой ситуации? Абсолютно ничего. Да, Тоуд будет забыт миром, забыт раньше, чем умрет.
Крупные слезы навернулись ему на глаза, скатились по щекам и звонко упали на жесткий, холодный, покрытый плесенью каменный пол.
— Брошен и забыт, — повторил Тоуд и горько заплакал.
* * *На самом же деле он вовсе не был забыт. Несколько дней, пока другие «жареные» новости не вытеснили сообщения и комментарии по поводу его поимки с первых страниц газет, имя Тоуда вообще было на устах у всех. Более того, вменяемые ему в вину деяния были столь страшны, столь чудовищно преступны, столь угрожающи для общества и для безопасности страны (разумеется, в случае дальнейшего развития обозначенной тенденции), что его дело обсуждалось не только в Парламенте и Тайном Совете, но и в резиденциях мэров, министров и прочих высоких чинов, а также в Генеральной прокуратуре и Верховном Королевском суде.
Все это привело к тому, что скромная персона мистера Тоуда привлекла внимание не только местной и бульварной прессы, но удостоилась упоминания даже в газете «Тайме», выделившей данной «сенсации» аж целый абзац где-то в нижнем углу страницы, посвященной новостям сельского хозяйства.
Вообще-то говоря, последняя газета из Города, дошедшая до обитателей Берега Реки и Дремучего Леса, проделала этот путь много лет назад, и если уж совсем начистоту, то она была для многих единственной, которую им доводилось видеть в жизни, да и то лишь тем, кому удавалось втереться в доверие к Барсуку, растрогать его чем-то и оказаться у него дома в тот редкий миг, когда он позволял взглянуть на этот исторический экземпляр, вывешенный в рамке на стене одной из комнат его дома. На этой странице был помещен репортаж о каком-то юбилее, праздновавшемся во времена молодости прапрадедушки Барсука.
Однако каким-то непостижимым образом до Дремучего Леса добрался тот самый экземпляр «Тайме» (пусть не весь, зато как раз с той страницей, где была опубликована посвященная Тоуду заметка). Завладев этой газетой, Барсук внимательнейшим образом изучил ее и собрал по этому поводу у себя дома совет — Крота и Водяную Крысу.
— Друзья мои, — мрачно начал он свою речь, — у меня плохие новости.
— Это, конечно, о Тоуде, — сдавленно произнес Крот, на глаза которого тотчас же навернулись слезы. — Я так и сказал тебе, когда мы шли сюда…
Пока Барсук поправлял на носу очки, собираясь зачитать заметку вслух, Рэт успел кивнуть Кроту:
— Боюсь, ты прав. Мы должны приготовиться к худшему.
Друзья безутешно вздохнули и замерли в ожидании официального сообщения.
— Именно так, именно о нем, — не поняв печальных намеков на худшее, заметил Барсук.
— Читай, — набравшись духу, сказал Рэт.
— Как раз собирался, — буркнул в ответ Барсук.
То, что он прочел, было озаглавлено:
«ТОУД АРЕСТОВАН»;
далее шел подзаголовок:
«ПОЛНЫЙ ТЕКСТ ОБВИНЕНИЯ БУДЕТ ОГЛАШЕН ПО ВЫЯВЛЕНИИ ВСЕХ СОВЕРШЕННЫХ ИМ ПРЕСТУПЛЕНИЙ».
В заметке приводился полный и подробный список краж и прочих преступлений, со всей очевидностью — на основании улик и показаний свидетелей — вменявшихся в вину Тоуду. Было там сказано и еще много чего. Например, об испорченных, расстроенных свадьбах, о безутешных невестах, об оскорбленных епископах и подвергшихся нападению офицерах полиции. В довершение всего в заметке рассказывалось о попытке соблазнения порядочной женщины — чужой жены, что было названо не больше не меньше как низким, недостойным даже последнего уголовника преступлением. Судя по тексту, сомнений в виновности Тоуда не было и быть не могло. Единственным нерешенным вопросом оставалось наказание, которое он должен был понести, а именно его показательность, демонстративность и убедительная суровость.
— Что все это значит? — решил уточнить Крот, которому, мягко говоря, не все было понятно.
— А то, — рассудительно заметил Рэт, — что наш Тоуд опять попал в переделку и заварил кашу, которую сейчас и расхлебывает. А кроме того, можно смело утверждать, что он не сгинул и не отправился на тот свет, как мы с тобой опасались.
— Вношу уточнение: похоже, что эту кашу Тоуду быстро расхлебать не удастся. На этот раз влип он еще сильнее, — добавил Барсук.
— Неужели мы ничего не можем сделать, чтобы помочь ему?
— Это при том, что в деле замешаны и дают показания всякие лорды и епископы, полицейские и соблазненные жены? — Барсук покачал головой. — Сомневаюсь я что-то… Полагаю, что грамотно составленное прошение о помиловании сможет считаться успешным, если в результате его рассмотрения четвертование осужденного будет заменено более гуманным повешением.
— Ой-ой-ой! — воскликнул вконец перепуганный Крот. — Что-то мне не по себе.
В норе Барсука воцарилось молчание. Мир, в котором Тоуд оказался виновен по всем статьям, был так далек от их привычной жизни, так незнаком, что они не видели ни единого способа помочь своему близкому другу.
— Во всем этом деле есть одна странность, — заговорил наконец Рэт. — Я бы даже сказал: более чем странная странность.
— Что именно? — осведомился Крот почти бесстрастно, поскольку считал, что нет смысла переливать из пустого в порожнее и судачить, не в силах что-то предпринять.
— В статье нигде ни единым словом не упоминается летающая штуковина. Так ведь, Барсук?
