Георгий Полонский - Рыжий, честный, влюбленный
И все эти удовольствия Людвигу приходилось сейчас испытывать, он ошибался то и дело... Сначала он терпел такие нападки неодушевленного противника с вымученной презрительной улыбкой. Но теперь курточка оказалась в стальных зубах и трещала! Напрашивалась мысль снять ее, но при таком захвате это было технически невыполнимо: правая рука уже как бы не принадлежала ему! Не «как бы», а просто не принадлежала, черт побери!
А там, за доской, продолжала диктовать фру Алиса:
– «И все-таки в течение этих двадцати дней уточке нужно ведь иногда есть. Отправляясь за кормом, она обязательно прикроет яйца тем пухом, что выщипала у себя с брюшка и с груди, обложит им все гнездо и надеется, что никто теперь не найдет ее потомства. Надейся, милая, надейся, – скажет знаток и любитель свежих утиных яиц...»
– Я не хочу! Не хочу больше! Пускай эта штука меня выпустит! – раздался на весь класс вопль несчастного Людвига. Перед этим он сделал еще один ход в надежде выпутаться, но опять ход ошибочный, и стенд выпустил в него стрелу с резиновой присоской: теперь она украшала его взмокший лоб!
Грянул, конечно же, смех. Когда фру Алиса откатила классную доску, выставляя мученика на всеобщее обозрение, потеха стала безудержной! Слышали вы такое выражение: гомерический хохот? Вот он-то и сотрясал класс.
– Стишки декламировать приятней, не так ли? – с этими язвительными словами учительница отключила красный рубильник.
Людвиг почувствовал, что два маленьких капкана разжали, наконец, свою мертвую хватку. И смог опуститься на пол, – вернее, ноги просто подломились под ним. На лице его даже веснушки побледнели.
– Что-то шепчет, – указывая на него пальцем, ухмыльнулся тот, с передней парты, который домогался узнать, какой прок от стихов.
Ржание стихло: всем почему-то интересно стало, что именно шептали посеревшие людвиговы губы, и сама фру Алиса наклонилась к нему:
– Что-что? Громче!
– Все... Ненавижу я эту хитрологию... И пускай кол стоит! Я, может, вообще не хочу никого... объегоривать? – прозвучало в тишине класса. – По правде буду жить...
Смех пуще прежнего громыхнул опять, но фру Алиса строго постучала по деревяшке своей куриной костью:
– Тихо! Он ничего не говорил, вы ничего не слышали! Не будем выносить сор из избы... Он одумается, конечно, он успокоится. Мы все поможем тебе, Людвиг... Два-три дополнительных занятия после уроков...
– Нет, – сказал Людвиг, все еще сидящий на полу.
– То есть как это «нет»?! По правде он будет жить! А честь школы? Ты хочешь, чтобы на нее легло пятно? Школе проще исключить тебя, чем допустить, чтобы такое звучало в ее стенах!
– Ну и пожалуйста, – разрешил Людвиг и встал. – Я и сам уйду...
Он пошел к своей парте, взял сумку и вытащил оттуда книжки; на одной значилось «ХИТРОЛОГИЯ», на другой – «ОБМАНОВЕДЕНИЕ». Идя к двери, запустил ими поочередно в ненавистный тренажер!
– Во дурак-то... – остолбенело проговорил Лео Ларсон, братец нашего героя.
– Ничего, отец из него выбьет это. Как пыль из паласа, – успокоила Луиза себя и других.
У двери Людвиг оглянулся виновато:
– Вы не переживайте, фру Алиса, я не против вас... Вы хотели, как лучше, я понимаю... Ну, а мне лучше – так...
И дверь закрылась за ним.
Глава 2.
Что значит – лично сочинить песенку
Людвиг шел по лесу.
Он сжег, как говорится, мосты за собой, а планов и целей впереди никаких не было... Вообще ведь неясно, бывают ли какие-то планы и цели, намеченные без взрослой помощи, у 9-летних лисят! Мужество могло незаметно покинуть его... Оно, надо сознаться, уже начинало это делать...
Нужно было себя подбадривать. Из этой необходимости стала рождаться песенка.
Когда сочинился первый куплет, Людвиг ощутил ни с чем не сравнимую сладость. Один раз папа принес к столу только что задушенного фазана; мясо его оказалось вкуснейшим из всего, что Людвиг пробовал в коротенькой своей жизни, но сладость теперешняя – она и с фазаном сравниться не могла! Вернее, фазан не мог с нею сравниться, и вообще ничто не могло! Бывает же такое: две минуты назад на душе было горько-горько, темным темно... и вдруг такое наслаждение небывалое! Плюс еще гордость какая-то, плюс удивительное прибавление сил... Как будто он не проиграл, а выиграл полчаса назад на уроке хитрологии! Победителем ушел он оттуда – вот какое странное чувство кружило теперь людвигову голову!
А причина – всего-навсего слова, которые собрались во что-то единое, складное, упоительно верно выражая то, что было у него на душе! Мелодия сама пристала к этим словам, непрошенно-негаданно... Когда родился второй куплет, Людвиг спел его, а затем оба вместе спел незнакомым белкам – и белки с каждой строчкой спускались все ближе к нему, все доверчивей... Они совсем ничего не понимали в стихах, эти грызуны-циркачи, но их мордочки и хвосты выражали полное удовольствие.
Третьим куплетом он поделился с тетеревом. Нашел с кем делиться, ведь есть выражение такое (Людвиг узнал его потом, из какой-то маминой фразы): «глух, как тетерев»! Тот, впрочем, на слух не пожаловался, а с очень авторитетным видом одобрил куплет. Да Людвигу и не нужны были отзывы: что-то внутри подсказывало, какая строчка годится, а какая – нет; ну и зачем в таком случае мнение посторонних птиц? Нет, так нельзя думать: ведь когда песенку оценили малиновки и даже один соловей, Людвигу по-настоящему было приятно: еще бы, это уже суд профессионалов! (хотя понятно,что они только в музыке смыслили, в словах-то, конечно, – ни бум-бум...). Всерьез оценить сможете только вы – поскольку вы прочли главу 1-ю и знаете, про что пелось в тех куплетах:
Может, я и неправ... Может, я дурачок...Может, в этих делах я совсем новичок...Может, все осмеют это мненье мое...Только мне надоело вранье!
Мне за хитрость не надо «четыре» и «пять»,Ставьте кол – я согласен его получать!Всем назло, через чащу, один, напроломЯ иду с этим честным колом!
Я из школы врунов сам себя исключил,С их дорожки кривой я в бурьян соскочил...Пусть их школьный звонок разорвется, звеня, –Не дождаться им больше меня!
Песенка, с одной стороны, добавляла своему автору душевных сил и решимости, но с другой – сжигала силы физические: немало их требовалось и на само сочинительство и на исполнение такой геройской программы! Так что под конец Людвиг оказался вымотан и сел под деревом, привалившись к нему спиной.
И тут перед ним не замедлило явиться новое для нас лицо – Ежик Нильс, самому-то Людвигу давно известный. Роста он был небольшого, одет в грубый серый плащ с капюшоном. Такое было впечатление, словно только что Нильс выбрался из кучи прелых листьев – немало их прилипло к нему... Физиономия его отличалась ужасной серьезностью, а голос его был глухой, надтреснутый, словами он сыпал часто-часто; кроме того, он озабоченно грыз ногти и опасливо озирался вокруг...
– Ежик Нильс! – воскликнул Людвиг; знакомое лицо сейчас очень его обрадовало.
– Не кричи, – осадил его утробный голос Нильса. – Мало ли кто тут шныряет?.. Ручаюсь: эту песню твою слышали совсем не те, кому следует. Какие-нибудь, скажем, сороки.
– Ну и что?
– Ничего. Ничего хорошего. Растрезвонят и переврут больше половины. Но сама песенка – подходящая! Жму лапу. – Своей коротенькой ручкой Нильс потряс пятерню Людвига. – Как это там? «Я из школы врунов сам себя исключил...» Неплохо. Смело. Сам сочинял или помогал кто?
– Сам, конечно, – удивленно сказал Людвиг. – Но я не просто сочинил, я сделал так, понимаешь? Ушел оттуда. Насовсем!
Ежик Нильс даже свистнул.
– Ну да? Кроме шуток? Не ожидал. Лихо! Принципиально. Сказано – сделано.
– Нет, у меня наоборот было: сделано – сказано. Вернее, спето, – уточнил Людвиг.
– Мысленно я тебе аплодирую. Хлопнул дверью, а? Давно пора! Переполнилась чаша терпения, не так ли? Папа-мама знают уже?
– Фру Алиса могла им уже позвонить...
– Воображаю их лица! – Нильс прыснул. Он вообще часто прыскал, и не всегда понятно было: смех это или чиханье такое. – Они, конечно, будут давить на тебя, уговаривать... Возможно, и ремнем даже... Но ты держись, старичок! Вот лупят тебя – а ты морально будь выше... понял?
– Как это?
– Лежи так, будто ремень этот – вроде одуванчика для тебя! И мысленно пой свою песню! А на пострадавшее место приложишь потом сырой капустный лист. Верное средство. Некоторые еще рыбий жир советуют... Ты мотай это на ус, мотай, только – запомни! – я тебе таких советов не давал. Чтоб имени моего никто от тебя не слышал – усек?
Ежик Нильс потирал свои коротенькие ручки так, будто намыливал их, а лицо его сохраняло самое озабоченное выражение:
– Я уже мысленно вижу крупный заголовок в «Лесных ведомостях»: «ЛИСЕНОК ПРОТИВ ХИТРОСТИ!»... Семейка твоя постарается, конечно, не допустить этого... захочет, чтоб все было шито-крыто... Ну, а мы постараемся, чтоб кому надо – те узнали! Кстати: слова песни перепишешь 16 раз.
