Страсть на холсте твоего преступления - Mirin Grots

— Я не убивал, — с диким лицом сказал Харрис, и я вжалась в себя. Все видели его равнодушным, апатичным и безразличным, но только я вижу в его глазах дикий страх. Я панически глотнула воздух, протянув руки к его лицу. Обхватив руками грубое лицо Харриса, ощутив на мягких ладонях колкую щетину мужчины, я притянула его к себе.

— Расскажи мне, что случилось, Харрис, — ласково попросила я, заметив яростную борьбу в глазах. Мне было больно за него. Больно видеть его сломленным и растерянным передо мной. Человека с аурой власти и контроля, который ломается в своём же мире и ему некому показать себя настоящего.

— Ты всегда принимал меня настоящую, Харри, выводил на эмоции и наслаждался ими, потому что тогда я была собой. Так пусть это заработает в обратную сторону, — просила его я, будто о невозможном. Он бегал по моему лицу глазами, сжавшись в моих руках. Я провела по его волосам рукой, поглаживая выпавшие локоны. И вот так мы стояли. У раковины в ванной, державшие друг друга, чтобы не упасть и не сломаться.

— Так происходит после каждого раза. Я чувствую полное изнеможение и у меня нет сил даже проявлять эмоции или реагировать на происходящее вокруг. Я изолирован и всё, что вижу перед собой — страдания человека. Он заставляет меня смотреть, заставляет учиться на своих ошибках, но больше не называет слабаком, потому что я смотрю от начала и до конца, — он говорил спокойным голосом, но я не понимала о чём. Будто вырванный контекст слов, смысл которого до меня не доходил.

— Смотришь на что? — спросила я и он поднял глаза, касаясь моей щеки.

— Смотрю, как пытают и убивают ради выгоды Андреаса. Ради продажной информации, которую достают насильственными методами, Тереза, — его дикий взгляд остыл, и он пришёл в себя.

— Тебе больно смотреть на людей, которых пытают? — переспросила я.

— До тошноты больно, — признается Харрис и опускает голову на моё плечо. Я дёргаюсь от тяжести его тела и молча стою. Андреас ужасный человек. Он заставляет своего племянника наблюдать за пытками? На кой черт? Чем он болен, чтобы ломать ничем не виноватых людей? Тошнота подкрадывалась к горлу, и я пыталась успокоиться ровным дыханием.

— Тебя сломали, Харрис, — выдаю я и он напрягает плечи, осознав, что я права. Он медленно поднимает голову и склоняет её набок.

— Почему у спасения твои глаза? — улыбается вдруг он и я застываю.

— Как быстро ты пришёл в себя, — улыбаюсь в ответ, и он выдыхает.

— Мой дядя любит ломать, поэтому, когда умер мой отец и опека перешла на дядю, первое, что он хотел сделать — перевоспитать меня для своих целей. Создать настолько сильную эмоциональную боль, что я сломаюсь и появится новая сильная личность, — он хмыкнул, а я поражённо выдохнула. То, о чём днём говорил Харрис. Сломать меня. Боже, я даже представить не могу, что ему пришлось пережить.

— Что он сделал? — я боялась получить ответ, но всё равно спросила, готовясь к худшему.

— У него моя мать, — выдавил Харрис и расправив плечи, грозно возвысился над моим телом. Я испугалась по началу, пока он не просунул руки за мою спину и не поднял меня над полом. Я доверчиво вскрикнула, схватившись за сильные плечи мужчины. Он вошёл в свою спальню, положив меня на кровать и отошел на шаг.

— Ты сегодня со мной, — приказал он и нахмурился до того, что брови осели над глазами. Я выгнула бровь, осматривая большую кровать Харриса и себя в пижамной одежде.

— С чего это?

— Ты меня успокаиваешь, — обыденным тоном коротко ответил мужчина и достал из шкафа одежду. Я тихо засмеялась с его холодной борьбы, которую он тщательно контролирует, но старается быть как можно нежнее. Я была против оставаться на его кровати вместе с ним, но перед глазами стоял образ его диких глаз. Ему было больно. Он чувствовал боль, по крайней мере, такое выражение лица невозможно подделать.

Харрис вернулся через пару минут, приняв душ и переодевшись в белую футболку с серыми спальными штанами.

— Почему ты так смотришь? — недовольно буркнул мужчина и обошел кровать, чтобы лечь на другую её сторону.

— Я боюсь привыкнуть к твоему домашнему стилю, — улыбнулась я, ведь привыкла видеть его в классическом костюме. Всегда строгим, властным, а сейчас домашним мужчиной.

— Не привыкай, это разовая акция, — произнес он и я хмыкнула, заглушив боль в груди. Я сжала челюсть, пообещав себе, что после этой ночи между нами не будет ничего недопустимого. Мы останемся врагами, вынужденными стать союзниками.

— Ты расскажешь мне, что случилось с твоей мамой? — спросила в надежде я и легла на накрахмаленную чистую подушку. Он сделал то же самое, задумчиво разглядывая потолок. Его лицо было спокойным и умиротворенным, и я радовалась, что смогла успокоить его.

— Нет, — коротко ответил и я вздохнула, помолчав минуту, начала свой рассказ.

— Как только я смогла держать карандаш в руках, я начала рисовать. Я была капризным ребёнком, которого старались воспитывать в строгости. Меня успокаивали, убаюкивали, качали, но только когда отец давал мне в руки карандаш и бумагу, я успокаивалась. Ко мне тянулись дети и часто любили проводить со мной время, потому что я рисовала их портреты. Даже самые неугомонные и энергичные дети спокойно выжидали, когда я их рисовала, за что их родители благодарили меня. Но я перешла в школу и начались настоящие проблемы, где я поняла всю суть иерархии. Дети не смотрели на высокое положение моей семьи и деньги, они видели только это, — я остановилась и обвела пальцем свои глаза. Глаза стали моей карточкой, за которую меня унижали и обижали. Харрис коснулся моей руки и убрал её от глаз, будто я оскорбляла себя.

— Рисование стало для меня источником вдохновения и способом самовыражения. Я могла создавать свой мир на бумаге, передавая свои мысли и эмоции. Я осознала для самой себе, что возможно, мне достались такие большие глаза, потому что я иначе вижу мир. Каждый раз, когда я садилась за рисование, я чувствовала, что остаюсь в гармонии с самой собой, — я говорила без остановки, смотря за спину Харриса, в окно. Я