Территория Холода - Наталия Ивановна Московских
– Начнем с голосов и того, с помощью чего я тебя вернула. Я попросила тебя вспомнить твое имя. Ты его, как водится, не помнишь, здесь так со всеми, и испугался. Интернат уловил это и отвел от тебя голоса, чтобы тебя успокоить.
Я недоверчиво хмурюсь.
– И что же, никто не помнит свои имена из реальной жизни?
– Как и подробности этой самой жизни, – кивает она.
– И никого это не беспокоит?
– А тебя беспокоило?
Вспоминаю день прибытия и понимаю, что все мысли о прошлом почему-то откидывал. Хотя что-то я, кажется, пытался вспомнить, но тут же бросал попытки – решал, что мне это не нужно.
Остальным это, похоже, тоже не требуется.
Перетрясаю в памяти все вечера с соседями в тридцать шестой и не выуживаю ни единого упоминания о жизни вне интерната. Любые сплетни, страшилки или курьезы касались только школы. При этом я почти всегда подсознательно чувствовал, что не хочу начинать разговоры о внешкольном прошлом или о будущем, как если бы эти темы считались неприличными или нетактичными.
– Неужели никто так и не вспоминает? – с грустью спрашиваю я.
Чувствуется какая-то жуткая несправедливость в том, что у тебя попросту отбирают всю твою историю. Выходит, здесь ты состоишь только из черт своего характера и теряешь весь опыт, который приобрел. Есть в этом какая-то нечестная беззащитность, которая не устраивает меня, сколь бы убаюкивающе интернат себя ни вел взамен.
– Бывает, что те, кого зовут голоса, вспоминают. Как правило, они уходят из интерната, как Пудель. Впрочем, редко кто вспоминает слишком много. Чаще всего они просто чувствуют потребность сбежать и бегут. – Старшая тяжело вздыхает. – Видимо, потеря имени и прошлого – еще один механизм, с помощью которого интернат успокаивает нас. Он отрывает нас от связей прошлого, и мы не тревожимся насчет тех, кто остался по ту сторону.
– Зато однодневный бойкот для вновь прибывших не способствует спокойствию, – бурчу я, вспоминая, как был растерян в первый день.
– А не все реагируют, как ты, – хмыкает Старшая. – Этот бойкот нужен, чтобы человек понял, остается он, или уходит. Некоторые уходят, так и не получив местную кличку. Таких мы обычно даже не замечаем. Ты и представить не можешь, сколько их сюда попадает и тут же пропадает.
Я напрягаю память, вспоминая собственный приезд. Затылок водителя всплывает первым, и я устремляю на Старшую горящие любопытством глаза.
– А все приезжают на черной машине?
– Да, – кивает она. – И водитель всех спрашивает: «выходить будешь?», дает тебе шанс сделать выбор. Кстати, никто никогда не видел его лица. – На короткий миг Старшая перестает напрягаться, и рассказ приобретает оттенок манящей местной загадки, которой можно было бы привлекать туристов, если б они тут водились. – Я даже не уверена, что он существует. В смысле, что он такой же, как мы все. – Она таинственно улыбается. – Возможно, он мираж, который просто отыгрывает для нас прибытие в школу. Для лучшей адаптации. Или что-то вроде Харона. В конце концов, не с потолка же берутся мифы.
Потираю ноющие виски и стараюсь усвоить услышанное.
– Ясно. Ясно. Будем считать, что я более-менее понял.
– Смелое заявление, – сомневается Старшая. – Уверен?
– Больше все равно переварить не получится, – неловко хихикаю я и тут же становлюсь серьезным. Гляжу на Старшую так, словно хочу уличить ее во зле, которое ей старательно удавалось скрывать. Она замечает этот взгляд и тоже на меня смотрит. Не реагировать у нее не получается: ее тело начинает напоминать сжатую пружину, глаза становятся испуганными.
– Ты чего так смотришь? – спрашивает она.
– По тому, что ты рассказала, все сходится, кроме одного, – говорю я. – Непонятно, почему ты до сих пор здесь.
Глава 41. Уникальная
СПАСАТЕЛЬ
Мои слова пугают Старшую. Она начинает качать головой, прося меня остановиться, но я не останавливаю мысль.
– Ты явно помнишь и знаешь больше, чем все остальные. Черт, если б я знал выход, я бы сразу ушел туда, не задумываясь, и остальных бы за собой позвал! А ты… ты здесь явно давно, но не стремишься уходить.
Старшая вскакивает с бревна, и я вскакиваю вслед ней, чтобы помешать ей сбежать в случае чего.
– Да, не стремлюсь. – В ее голосе просыпается угроза. – Что теперь? Будешь учить меня жизни? Можешь засунуть себе свою мудрость куда подальше!
Игнорирую ее выпады, потому что уже изучил ее: за грубостью она всегда пытается скрыть свои уязвимые места. Нападает первой, чтобы не полезли и не нашли, что она прячет. Обычно я уважаю ее границы, но, черт побери, не в этот раз. Ее позиция после всего, что она рассказала – единственное белое пятно в этой истории. И я должен узнать, что за ним скрывается.
– Тогда все это какой-то бред! – набираю громкость, не отставая от Старшей. – Никогда не поверю, что ты не хочешь жить реальной, настоящей жизнью…
– А кто решает, что реально – это там, а не здесь? – отчаянно вскрикивает она. – Здесь ты можешь гораздо больше, уж точно не тебе жаловаться! Здесь есть все, что нужно для полноценной жизни!
– Полноценной? В мире, где ничто не движется, включая время? Тебе, что, нравится проживать нескончаемый учебный год в месте, где не заканчивается осень?!
– Да! Нравится! – агрессивно бросает она. – И что с того?!
– Почему? – Я не сбавляю напора и делаю к ней шаг.
– Тебе какое дело? Ты получил свои ответы на вопросы! Про себя я рассказывать не обязана! Я там, где хочу быть! Всё! Нечего тут обсуждать!
Она пытается обойти меня, чтобы и впрямь покинуть поляну, но я ловлю ее за руку и дергаю на себя.
– Пусти! – вскрикивает она, пытаясь оттолкнуть меня.
– Не дождешься! – Я перехватываю ее вторую руку и стараюсь держать лицо подальше, чтобы она не решила головой разнести мне переносицу.
– Отвали от меня!
Старшая дергается и начинает впадать в истерику. Ее голос становится больше похожим на писк, хотя агрессия из него никуда не девается.
– Я люблю тебя, дура! Понятно?! Я не хочу без тебя просыпаться!
Выпаливаю это, ни на что не надеясь, но Старшая вдруг замирает, перестает сопротивляться и глядит сиротливым взглядом уличной кошки, которой впервые досталось что-то хорошее из человеческих рук. Глаза огромные, с требовательной надеждой и пугающим доверием, застывшим на дне.
– Ты… меня… – Она осекается. Я выпускаю ее руку, и она машинально тянет ее ко рту, чтобы зажать его, будто
