Территория Холода - Наталия Ивановна Московских
Затягиваюсь так сильно, что должен закашляться, но легкие ничем не отзываются, как будто привыкли к сигаретам довольно давно. Хотя трудно сказать, насколько сигареты здесь настоящие…
Голова идет кругом от всего, что на меня свалилось, и я устремляю взгляд в никуда.
– Если здесь все из разных стран, – неуверенно начинаю я, со скрипом впуская эту гипотезу в разум, – почему мы все друг друга понимаем?
Старшая не ищет мой взгляд, чтобы убедиться, много ли во мне скепсиса, или я спрашиваю серьезно. Мне даже кажется, что ей на это совершенно плевать. Мы бросаем вопросы и ответы так, будто между нами стенка, и слова летят в глубину перелеска, в пугающую черную неизвестность интерната.
– Видимо, это место способствует пониманию. Переводит все существующие языки на некий универсальный. Может, дело в чем-то другом, но как еще это объяснить, я не знаю.
Киваю и вздыхаю. Вопросы начинают потихоньку становиться более явными.
– Я как-то попытался заговорить с соседями о выпуске. Они на меня тогда посмотрели стеклянными глазами, – вздрагиваю от воспоминания. – Они как будто не могли воспринять то, что я им говорил. Я сбежал из комнаты и быстро успокоился, хотя это показалось мне жутким…
Не договариваю, понимая, что Старшая поймала суть вопроса и уже знает, о чем надо рассказать.
– Учитывая, что это не настоящая школа, никакого выпускного здесь быть не может. Здесь время идет иначе.
– Вечная осень, – киваю я. – И ты говоришь, что я сумел каким-то образом повлиять на это место, чтобы началась зима? Поэтому Майор так удивлялся, когда увидел здесь снег?
Всего один кивок. «Да» в ответ на все, что я спросил.
Я борюсь с собой, потому что и вопросы, и ответы кажутся мне слишком дикими. Правда об этом интернате похожа на болезнь, стремительно поражающую разум, и что-то во мне панически жаждет излечиться от нее беспамятством. Но в глубине души я понимаю, что знаки и догадки посещали меня с первого дня здесь, просто я усиленно пытался не придавать им смысла.
– Я еще не видела, чтобы кто-то влиял на это место так сильно, – говорит Старшая. – Те, кто осознаёт, где находится, а таких единицы, могут влиять по мелочи и жить по законам этого места. Но те, кто может перекраивать его под себя, мне еще не попадались.
У меня заканчивается сигарета, и я умудряюсь отстрелить с нее тлеющий у самого фильтра остаток одним щелчком, словно делал так уже множество раз. Рыжий огонек утопает в мокром снегу и гаснет.
Старшая, продолжая смотреть в темноту, а не на меня, раскрывает передо мной ладонь и ждет, что я положу на нее окурок.
– Давай сюда. Нечего мусорить, – безразлично говорит она.
– Зачем? Ты же не уборщица, – хмурюсь я. Никогда не мог взять в толк, зачем она собирает по территории окурки. – К тому же, судя по твоим словам, я могу заставить его раствориться в воздухе.
– Сюда дай, – повторяет она. – Фокусник нашелся.
И как бы сильно я ни умел влиять на это место, со Старшей предпочитаю не спорить. Послушно кладу окурок ей на ладонь, а она убирает его в карман куртки. По губам пробегает тень победной улыбки, хотя сама Старшая все еще источает меланхолию, а я не понимаю, почему. Действительно ли она воспринимает заточение здесь настолько трагично? Либо я совсем ничего не понимаю в нюансах поведения, либо Старшая не выглядела несчастной все то время, что я ее знаю.
– Так вот, если возвращаться к твоему вопросу, – ее голос врывается в мои путаные мысли, – выпуска здесь, конечно, быть не может. Ученики не могут сообразить, сколько длится то, что они считают учебным годом. Учителя, впрочем, тоже. То есть, они понимают, что время идет, но не отслеживают, сколько прошло.
Старшая говорит об этом спокойно, а мне это кажется чем-то страшным. Я вспоминаю соседей, и их времяпрепровождение теперь видится в ином свете. Они почти всегда ведут себя так, будто тридцать шестая – их единственный островок безопасности. В ней они зависают в моменте, проводят там большую часть своего времени, и я начинаю сомневаться, что вне комнаты, классов и столовой они вообще существуют. Впрочем, если б не существовали, вероятно, Сухарь не встречался бы с Белкой. Эта мысль заставляет вихрь тревоги внутри меня поутихнуть хотя бы на время.
Старшая не замечает моего напряжения и продолжает:
– Это, я так понимаю, тоже влияние места. Интернат умеет, – она медлит, подбирая слово, – убаюкивать. Принимать, утешать, отводить тревожные мысли. Если человек это позволяет, он будет чувствовать себя здесь комфортно.
Я понимаю, о чем она говорит – ощущал это не раз на собственной шкуре. Беспокойные мысли очень быстро оставляли меня, стоило от них отвлечься. Если остальные не задумываются о странностях, они, получается, постоянно пребывают в этом навязанном спокойствии! Не уверен, что знаю, как на это реагировать.
– Поэтому все забывают Холод и тех, кого он забрал?
– Поэтому тоже, наверное…
Ответ Старшей будто сминается, как неудачная любовная записка. Она обрывает его и закусывает нижнюю губу.
– Тоже? – не даю ей соскочить с темы. – А почему еще? Почему этой ожившей страшилке удается на всех влиять? Или о Холоде все просто рассказывали одинаково, поэтому легенда и обрела такую силу?
Старшая поворачивается ко мне и смотрит очень пристально, как в самые первые дни моего пребывания здесь.
– Спасатель, Холод – это не страшилка, и никто никогда его не оживлял. Я вообще не уверена, что истории могут оживать, сколько бы раз их ни рассказывали. Только у тебя получилось это сделать. Возможно, потому что ты поверил в способность легенд оживать здесь и бессознательно проделал это со своим монстром.
– Стоп, – я качаю головой, – а как же твои заверения, что если много человек верит в правдивость истории, здесь она может стать правдой? Ты же говорила мне это…
– Потому что ты заваливал меня вопросами, – перебивает Старшая. – Я должна была что-то тебе сказать, чтобы ты угомонился.
Непонимающе качаю головой.
– Но если ты соврала, почему же Холод…
– Холод – это смерть, – говорит она отрывисто. – Он был здесь до любого из нас и всегда властвовал над этим местом. Это его территория. Если он забирает кого-то, значит этот кто-то скончался в коме. Или его отключили от аппаратов.
Таращусь на нее в ужасе и невольно отстраняюсь. Учитывая, что Старшая говорит, по сути, о таких же ребятах, как мы, – чьи тела в реальном мире сейчас лежат, подключенные к аппаратам, от которых зависит их
