От двух до пяти - Корней Иванович Чуковский
Другой влиятельный писатель сороковых-пятидесятых годов А. В. Дружинин в своем шуточном романе «Чернокнижников» посвящает целую главу осмеянию мальчика, который пишет стихи. Глава так и называется: «Опыты девятилетней музы, или Удивительный крошка, подающий большие надежды». Как явствует из романа, никаких надежд этот крошка не мог подавать никому, а просто его чванные родители разжигали в нем зуд честолюбия, похваляясь его творчеством перед своими гостями, и, когда он читал им кривые стишки, его возносили до небес как великого гения. Несмотря на хихиканье автора, чувствуешь острую жалость к несчастному, ни в чем не повинному мальчику.
«Лицо его, — читаем в романе, — было необыкновенно худо и зелено. Он, казалось, едва передвигал ноги.
— Отчего он так худ? Видно, болен...
— О нет, не думайте. Он часто работает ночью и оттого немного ослаб...»[158]
Ребенок работает ночью! И когда он декламирует стихи, родители поят его вином!
Для Дружинина все это уморительный случай — и только.
Но вот в Москву, в Центральный дом художественного воспитания детей было однажды прислано свыше пяти тысяч детских рукописей со всех концов Советского Союза: из Омской области, из Ташкента, из Мурома, из Баку, из Алтайского края, ибо этот Дом объявил среди школьников всех республик, областей и краев всесоюзный конкурс на лучшее произведение искусства. В этом конкурсе я принял участие в качестве члена жюри. Конкурс был строг и требователен. Все банальное, дряблое отметалось беспощадной рукой, и поощрялись произведения искренние, свежие, подлинно детские, не лишенные в то же время определенных литературных достоинств.
Сколько, например, этой свежести в таком самобытном изображении тыквы, которое дано белозерским школьником Сережей Орловым:
Лежит рядочком с брюквой,
И кажется, вот-вот
От счастья громко хрюкнет
И хвостиком махнет.
Стихи обрадовали меня своей очаровательной детскостью. Так и видишь озорную физиономию их юного автора. Придавать динамичность неподвижному образу — эта склонность детского ума нашла здесь блестящее свое выражение[159].
С такой же энергией свежего чувства выражено любование летним пейзажем в стихотворении алтайского восьмиклассника Константина Евстафьева:
И синевы кругом так много,
Хоть зачерпни ведром и пей.
Перечитывая произведения ребят, присланные в Дом художественного воспитания на конкурс, видишь, как разнообразны их темы. Этому разнообразию мог бы позавидовать и взрослый поэт. Вот стихи о геологии, вот о биноме Ньютона. Вот о старике чабане. Вот о концерте скрипачки Марины Козолуповой:
Нежно звенит и дрожит в тишине
Песня о счастье в великой стране.
Вот — о солнечных зайчиках, о лыжах, об утках, о красоте зимней и летней природы; но, естественно, больше всего в этих детских стихах воспевается счастье.
Все советские дети-поэты являются чуть не с пятилетнего возраста представителями так называемой «гражданской поэзии». Подобно своим взрослым собратьям, они не могут не петь о героике нашей эпохи, а наряду с этим у них пробивается тема, которая до недавнего времени считалась почему-то запретной: любовь.
Школа ханжески притворялась, будто ей совершенно неведомо то обстоятельство, что юношам и девушкам девятого и десятого классов свойственно порою влюбляться друг в друга. Любовь третировалась школой как постыдное подпольное чувство, которое необходимо замалчивать. Эти школьные стихи о любви являются протестом против такой педагогики. Виктор Яконовский, калининский школьник, пишет о разлуке с подругой:
На листву зеленую, блестящую
Ветерок веселый набежал
Я простился с ней по-настоящему:
Я ей руку бережно пожал.
Однако, читая и перечитывая стихи, присланные на конкурс, ясно видишь: это самотек. Там, на местах, никто не руководил стиховым воспитанием детей. Очень были рады их творчеству, проявляли нежнейшую заботу о них и в то же время ничему не могли научить их, так как и сами не обладали необходимыми знаниями.
И главное: как ни дорого само по себе наше бережное и заботливое отношение к талантливым детям, необходимо признаться, что порою оно кое-где принимало чрезмерные формы.
Вместо того чтобы научить малышей серьезно и требовательно относиться к своей литературной работе, курили им такой фимиам, что те нередко задирали носы и начинали чувствовать себя боговдохновенными гениями, для которых никакие законы не писаны. Помню, в какой-то школе я поднимался по лестнице, набитой детьми, — и вдруг мальчишка в бархатной артистической курточке, протискиваясь сквозь густую толпу, сильно задел меня футляром от скрипки, и когда я, рассердившись, спросил его, как он смеет толкаться, он бесцеремонно пояснил на бегу:
— Я — юное дарование... спешу на концерт.
Быть юным дарованием сделалось что-то вроде профессии. «Я — юное дарование» — эти слова произносились таким же голосом, как: «Я — зубной врач», или: «Я — сотрудник газеты “Известия”».
В ту пору стоило ребенку сочинить какой-нибудь колченогий стишок или сыграть на скрипке вариации «Чижика», взрослые тотчас же приклеивали ему ярлык «юное дарование», причем все это производилось нередко самым бюрократическим способом. У меня хранится вырезка из «Красной газеты», где приводится текст удостоверения, выданного ленинградской школой одной семикласснице:
«Дана сия справка ученице седьмого класса пятой полной средней школы Смольнинского района Татьяне Хвостаткиной в том, что... ее по стихосложению можно считать одаренной.
Завуч такой-то»[160]
В канцелярии школы к этой чудовищной справке приложили, конечно, печать, и таким образом дарование Тани Хвостаткиной уже не могло подлежать никакому сомнению.
Слово «талант» — драгоценное, редкостное, огромное слово, а чиновники педагогического ведомства (увы, они не вывелись и до настоящего времени) норовят сделать его дешевою кличкою, раздаваемой направо и налево при помощи канцелярских бумажек.
Замечательно, что сами дети, имеющие склонность к искусству, не хотят мириться с подобными кличками. За несколько лет до войны в ленинградской Академии художеств, в круглом парадном зале, собралось по какому-то случаю человек двести детей, стремящихся стать живописцами, и ораторы, обращая к ним свои слащавые речи, то и дело повторяли заискивающе:
— Вы — будущие Брюлловы... Вы — молодые таланты...
Я тогда же взошел на кафедру и громко запротестовал против этой антипедагогической лести, а потом, поговорив в кулуарах с детьми, убедился, что среди них немало таких, кому она противна, как и мне.
— Называть нас талантами вы будете лет через десять... а покуда не мешало бы нас поучить, — таков был смысл многочисленных откликов, вызванных среди детворы бестактными дифирамбами взрослых.
И характерно: те дети, которые горячее всех
