Иван Багмут - Записки солдата
Сейчас мы ехали с профессором посмотреть на организованный нерест судака, а также проследить за отправкой судаковой икры в наше хозяйство.
Плыли долго. Смотреть в окошко на серую воду и желтые берега надоело, и я пошел пройтись. Заглянул к кладовщику и поймал мышь. Потом зашел в камбуз и произвел на кока такое впечатление своей длинной шерстью, что он дал мне кусок сырого мяса.
Тишина, полный желудок и отсутствие забот настраивали на философский лад. «Почему ко мне повсюду так хорошо относятся?! — спросил я себя и сразу же нашел ответ: — А потому, что ты, Лапченко, порядочный кот, ты доброжелательный, трудолюбивый и принципиальный кот». Разрешив этот не столь уж сложный вопрос, я по ассоциации вспомнил своих, так сказать, антиподов — котенка-стилягу и того толстяка подхалима, с которым дискутировал на лекции.
Я встретился с этим жирным лицемером за несколько дней до своего отъезда в Херсон.
— А, Лапченко, привет! — начал он фамильярно. — Знаете, вы тогда подали мне интересную идею.
— Когда «тогда»? — проговорил я, не скрывая насмешки. — Когда Нечипор учил вас принципиальности?
— Ой, товарищ Лапченко, какой вы злопамятный, — льстиво замурлыкал он, вместо того чтобы обидеться или дать мне отпор с помощью когтей. — Я с вами хочу посоветоваться, а вы…
— Говорите! — Я склонил голову и опустил глаза, как всякий, желающий показать, что разговор ему неприятен.
— Хочу, товарищ Лапченко, сделать доклад на тему, которая должна заинтересовать и вас.
Я едва кивнул головой: продолжайте, мол, не тяните.
— О воспитании нашей молодежи.
— Как воспитывать подхалимов? — не сдержался я.
Он проглотил обиду и продолжал:
— Это будет лекция «Перевоспитание маменьких сынков — основная проблема для кошачьей молодежи».
Я вытаращил глаза.
— Я готовлю доклад на материале биографии котенка-стиляги, которого вы так справедливо критиковали на том памятном заседании, а также в беседе с его матерью.
— Как же вы собираетесь его перевоспитывать?
— Ну как? Поднять общественность, напрячь усилия, принять меры, словом…
Я смотрел на него с жалостью.
— А почему вы считаете эту проблему основной для нашей молодежи — ведь у нас всего один такой котенок?
— А почему у людей эта проблема занимает такое значительное место в художественной литературе? Разве у них так много маменькиных сынков? А сколько произведений о них! Даже есть песенка, в которой поется: «Биография начинается с двадцати четырех лет».
— Стало быть, вы видите, что люди ошибаются?
— Конечно.
— Так зачем же повторять их ошибки?
Он изумленно смотрел на меня несколько минут, потом в отчаянии покачал головой:
— Эх, будь я человеком!
— Что же было бы?
— Что было бы? Ого! Я написал бы кандидатскую диссертацию «Перевоспитание маменькиных сынков — основная проблема для нашей чудесной молодежи».
Я вообразил себе этого кота в облике человека — кандидата наук. Представительная фигура в сером коверкотовом макинтоше и фетровой шляпе, солидная походка, присущая лишь директорам предприятий и руководителям учреждений, и самодовольное лицо, от которого так несет снисходительностью, что хочется схватить такого типа за шиворот и повозить носом по полу, как нашкодившую кошку…
— О, будь я человеком, я бы далеко пошел, — продолжал мечтательно кот-подхалим.
И тут со мной что-то произошло. Неведомая сила подбросила меня и посадила на спину будущему кандидату наук, а мои когти и зубы вцепились ему в загривок.
— Приспособленец! Негодяй! Бездарность! — выкрикивал я, раздирая его шкуру когтями, пока он не вырвался. — Это еще не все! — орал я ему вдогонку. — Я еще приду на твою лекцию! Берегись!
Сейчас, вспомнив этот инцидент, я посетовал на свою несдержанность и, дав слово в дальнейшем держать себя в лапах, спокойно уснул.
В Херсоне мы с головой окунулись в работу. Но сначала о Херсоне. Вот это город! Вот где виды! Широченный Днепр в желтоватой зелени весенних верб, зеленые острова с золотым песком берегов, а вокруг синь воды, а над головою синь неба, а на горизонте мягкие, ласковые, теплые очертания зеленых зарослей. Это воспетые поэтами знаменитые Днепровские плавни! Мы с профессором во время посещения совнархоза не могли не выразить восторга перед местными красотами.
— Теперь наше задание, — сказал представитель совнархоза, — сделать такими же прекрасными и берега нашего нового моря.
Мы с профессором так обрадовались — ведь от берегов зависят рыбные запасы водоема.
— Каковые планы рыборазведения в вашей части нового моря? — спросили мы с профессором.
Херсонец презрительно махнул рукой:
— С нашей части мы должны взять в 1965 году всего семь тысяч центнеров рыбы.
— Это не так мало, — сказали мы. — Это семьсот тысяч килограммов!
— А вы знаете, — засмеялся совнархозовец, — что одно наше рыболовецкое судно, промышляющее сардину в Гвинейском заливе, привозит семь тысяч центнеров рыбы. Или, как вы говорите, семьсот тысяч килограммов! За один только рейс! А оно совершает в год шесть таких рейсов! А в 1965 году у нас будет свыше тридцати таких сейнеров! Ну?..
— Ну-ну… — вздохнули мы с профессором и направились в рыбопромысловое управление.
Здесь пора была горячая, и встретили нас горячо.
— Показывайте! — сказал профессор.
— Пожалуйста! — ответил рыбовод.
Мы снова вернулись к морю. На глинистом берегу рабочие заканчивали гнезда, в которых судаку предстоит метать икру.
— Так вот они какие — гнезда профессора Белого! Так вот для чего их делают! — крикнул я, увидав сплетенные из лозы обручи с привязанными пучками корешков. К гнезду прикрепляли кирпич вместо грузила, а на капроновую леску — поплавок и осторожно опускали в воду.
— Вчера поставили пятьсот гнезд, — сказал рыбовод. — Сегодня ставим еще пятьсот, а всего запланировано пять тысяч. По минимальным подсчетам, должны получить свыше трехсот миллионов икринок.
Мы сели в лодку и поехали проверять, нравятся ли судакам гнезда профессора Белого.
Рыбовод потянул за шнур с поплавком.
— Ого! — крикнул я, когда всплыло гнездо, в котором пучки корней превратились в желтые гроздья.
Вытащили еще несколько гнезд. Все были полны икры. Профессор всякий раз повторял:
— Чудесно! Чудесно!
Одно гнездо мы захватили с собой, чтобы подсчитать, сколько прилипло икры.
Потом подняли одно гнездо из тех, что поставили сегодня. Оно было пустое.
— Думаю, завтра на рассвете и здесь будет икра, — проговорил рыбовод.
Одна судачиха кладет в среднем шестьсот тысяч икринок. Сколько будет рыбы, если из каждой икринки вырастет малек! Но не каждая икринка превратится в рыбку. На икру нападает рыба-хищник, нападает лягушка-хищник, нападают хищные птицы, раки, разные жуки…
Икру будет заносить илом, ее покроет плесень, за нее уцепятся микробы эпидемических болезней… Хорошо, если из шестисот тысяч икринок вылупится двадцать тысяч мальков.
А у них, у мальков, еще больше врагов, чем у икры. Тут и щука, и окунь, и сом, и чайка, и цапля, и водяной бугай! Да что там говорить, когда и взрослый судак не прочь проглотить маленького судачонка, если тот зазевается… Трудно бороться крохотной рыбешке против большой рыбины… Да что там бороться — хоть бы удрать от хищника…
Гибнут массами новорожденные рыбки, гибнут годовалые и двухгодовалые, и совсем мало остается взрослых.
«А сколько же?» — спросите вы.
Я не хотел бы называть цифру, так она страшна.
Ученые подсчитали, что у некоторых рыб из каждых ста тысяч икринок вырастает лишь три — семь рыбин промыслового возраста, то есть таких, которых разрешается ловить.
Семь рыбин из ста тысяч икринок!
Это, конечно, в природных условиях. Вот почему люди и организуют рыборазводные хозяйства. Вот почему мы и приехали сюда с профессором. Мы дождемся окончания нереста и повезем икру к себе в хозяйство. У нас есть специальные пруды, где у икры и мальков будет гораздо меньше врагов, чем в море. У нас ее не занесет илом, не склюют птицы, не пожрут окуни и бычки.
Нерестится судак на рассвете или даже ночью, и мы с профессором легли пораньше, чтобы встать до света. Но поспать не удалось. Среди ночи я проснулся от шороха и вылез из палатки (мы спали в палатке). Неизвестная птица сидела на котомке с продуктами, висевшей на колышке у входа в палатку, и пыталась проклевать дырочку. Пригнувшись, я прыгнул и поймал вора. Кто же это был? Я до сих пор жалею, что не рассмотрел как следует, а по остаткам перьев не смог определить породу.
После такого неожиданного завтрака я пошел к морю.
Будем знакомы: судак!
Вода! Как она однообразна, когда течет из-под крана, и какая разная в пруду, в реке, в море (я имею в виду искусственное море, настоящего увидеть не довелось).
