Звезды сделаны из нас - Ида Мартин
До самого вечера я лежу в кровати, пока серые тени не затягивают потолок и не начинается проливной дождь. Мама приходит домой, включает в коридоре свет и, ругаясь на погоду, заглядывает ко мне.
– Спишь?
– Угу.
– Ты не написал про температуру.
– Я спал.
– Весь день?
– Угу.
– А я по дороге вашу математичку встретила, она спрашивала про тебя. Ты даже не ел?
– Нет.
– Так как с температурой?
– Нормальная.
– Очень странно. – Мама взволнованно заходит в темную комнату. – Можешь объяснить, что болит? Врача по новым порядкам, пока еще не при смерти, не вызовешь, но я могу позвонить Татьяне Сергеевне и проконсультироваться.
– Не нужно. Пройдет. Полежу немного, и завтра все будет хорошо.
– Да? – Она выдерживает паузу, а потом, понизив голос, интересуется: – Ты что, влюбился?
Этот вопрос как удар под дых. Я не знаю, что отвечать, мы с мамой никогда такое не обсуждали. Я стеснялся ее, а она – меня, словно вопросы любви не касались нас по определению. Врать я ей не хочу и говорить про это тоже, поэтому просто молчу, и мама с тяжелым вздохом уходит, но через десять минут, переодевшись в домашнее, возвращается.
– Ты же мужчина, Глеб, – с упреком произносит она. – Я, конечно, не знаю, сейчас новые порядки и стиль взаимоотношений, но мужчины все равно в этих вопросах обладают особой привилегией. Привилегией добиваться взаимности, не стесняясь показать симпатию. Женщин украшает скромность, а мужчин – решительность. Не навязчивость и приставучесть, а проявление желания завоевать свою возлюбленную во что бы то ни стало. Совершить ради нее поступок, покорить ее, влюбить в себя. Все это в твоих руках. И в руках каждого представителя сильного пола, так уж повелось исторически, только отчего-то, увы, мало кто этой привилегией пользуется то ли из-за лени, то ли от неуверенности в себе, то ли от недостатка фантазии. Но ты же, Глеб, не такой. Я тебя прекрасно знаю. Ты упрямый, умный и смелый. И я не могу представить себе девушку, которая не ответила бы тебе взаимностью. Просто противно видеть тебя в таком состоянии!
Не дожидаясь ответа, она выходит. И я действительно потрясен. Слова не о принятии и покорности, а о сопротивлении и борьбе из маминых уст звучат как откровение. Мне словно приоткрылась некая другая ее сторона, о которой я и не догадывался.
К сожалению, мама не знает, о чем говорит.
На следующий день я, как и обещал, старательно делаю вид, словно все в порядке. И для мамы, и для учителей, и для своих новых приятелей. На общаге ко мне на заднюю парту подсаживается Румянцева. Настырности ей не занимать.
– А чего тебя вчера не было? – начинает допрос она, как только учительница заводит монотонную лекцию о социальных нормах.
– Отвали, а? – прошу я, стараясь не смотреть в ее сторону.
– Давай мириться? – неожиданно предлагает она. – Я неправа, но и ты тоже.
От нее приятно пахнет цветочными духами, и голос звучит не заносчиво и насмешливо, как обычно, а по-доброму, словно на самом деле я ее совершенно не знаю, и за привычным цинизмом скрывается способный на чувства человек.
– Ладно, – я все же поворачиваю к ней голову, и наши глаза встречаются, – чего ты хочешь?
Ее миленькое лицо с топорщащимися черными волосами светлеет, а на губах появляется тихая улыбка. Оля тянется к моему уху и, прильнув чересчур близко, шепчет:
– Тебя.
Меня тут же бросает в жар. Еще этого с самого утра не хватало! Я оглядываю класс в поисках места, куда бы пересесть, но она быстро хватает за руку.
– Я пошутила. Оставайся. – Взгляд у нее вроде бы пристыженный, но в глубине голубых глаз я замечаю искорки затаенного лукавства.
Она играет мной. И это вроде бы неуместно, но я ловлю себя на мысли, что так, может, и лучше. Мне нужно выйти из зоны добровольного некомфорта и зажить обычной, нормальной жизнью без чудачеств, молчания и тотального одиночества. Этого я добивался, к этому шел, и сейчас самое время для серьезных перемен.
Больше за весь урок Румянцева не произносит ни слова, и я понемногу оттаиваю.
– Идем курить? – предлагает она на перемене.
– Я бросил, – отвечаю я, и она, вместо того чтобы отправиться за гаражи вместе со всеми, молча следует за мной на литературу.
Эта ее покорность временная и расчетливая, и я прекрасно понимаю, что, стоит немного расслабиться, и она снова начнет свои провокационные штучки. Доверия ей нет, но зато она здесь, рядом, смотрит на меня с кокетливым интересом, и нетрудно догадаться, что в ее ближайших планах как минимум повторение поцелуя по дороге домой. Задаюсь вопросом, хочу ли я этого, и прихожу к выводу, что хочу. Почему бы и нет? Как говорится, клин клином. Румянцева симпатичная, и целоваться с ней мне даже понравилось, особенно если представлять в этот момент, что это не она. Злюсь на себя за такие мысли и принимаю решение дойти с ней до всего, что она позволит, не закрывая глаз и четко фиксируя в сознании происходящее. Ибо, чтобы избавиться от приносящих страдания желаний, я должен выместить из своего сознания воображаемый образ и заменить его реальным.
Поэтому, когда мы выходим после седьмого урока из школы и она предлагает пойти к ней, я не отказываюсь, полностью отдавшись на волю обстоятельств.
Олина двушка состоит из ее маленькой комнаты со складным диванчиком и маминой спальни с огромной застеленной леопардовым покрывалом кроватью посередине.
И как только мы оказываемся на ее пороге, Румянцева сразу же переходит в наступление. Обхватывает меня за шею, прижимается всем телом, тянется за поцелуем и подталкивает к кровати.
Я думал, мы сначала хотя бы поговорим или она предложит чай. Но ей не до чая – она вся дрожит и пылает, торопливо расстегивает блузку и дышит, как после километрового забега. Ее нетерпеливое возбуждение перекидывается и на меня. Помогаю ей справиться с блузкой, хватаю за затылок и, притянув к себе, целую глубоко и долго, не закрывая глаз.
Если бы я был влюблен, то наверняка волновался и хотел произвести на нее впечатление. Но единственная моя цель – забыться, и я забываюсь, до тех пор, пока не обнаруживаю себя без рубашки распластанным на
