От двух до пяти - Корней Иванович Чуковский
Но именно поэтому «батя» и «ватя» не являют собою стиха, ибо подлинный стих начинается там, где кончается автоматическое произнесение звуков и начинается смысл.
III. Па и ма
Эмбрионом такой осмысленной рифмы необходимо, как мне кажется, считать одну неразрывную пару младенческих слов, которая неизбежно возникает в сознании ребенка, растущего в нормальной семье. Я говорю о звуках па и ма.
«Папа» и «мама» — эти два слова являются для ребенка как бы прообразом всех дуализмов и всех симметрии. Прежде чем человеческий детеныш узнает, что в мире есть ночь и день, огонь и вода, белое и черное, низ и верх, смерть и жизнь, он воочию видит, что мир разделен на две части — на папу и маму.
Двухлетний Юрик, желая взобраться на диван, всегда обращается к своей матери с просьбой:
— Мамочка, мамоги.
И к отцу:
— Папочка, папоги.
Ребенок считает законом, чтобы все подобные слова были парными, чтобы всякому звуку па, входящему в состав любого слова, непременно соответствовал звук ма. Одно без другого немыслимо. Когда какая-то женщина сказала при Лиле, что у нее есть мама и мачеха, Лиля спросила:
— Значит, и папа и пачеха.
Если мачеха — значит и пачеха. Тут привычная перекличка двух звуков, крепко объединенных в уме у ребенка.
Увидев заросли папоротника в дачном лесу, Володя оглянулся и спросил:
— А где же маморотник?
И сколько я видел детей, которые, узнав, что на свете существуют картонные папки, через несколько дней именуют их мамками.
Как широко распространена среди малых детей, в возрасте от двух до пяти, эта перекличка двух родственных звуков, показывает хотя бы такой эпизод.
Лет сорок тому назад я в ленинградском музее показывал моей маленькой дочери чучело мамонта.
Она взглянула на него и сейчас же спросила:
— А где же папонт?
И вот в 1954 году я получаю такое письмо от московского лингвиста профессора А. Н. Робинсона:
«Когда Вале было около семи лет, а Мише около трех, я повел их в университетский Зоологический музей.
— Смотрите, это мамонты, — сказал я.
— А папонты где? — спросил малыш».
Проходит еще несколько лет, и в апреле 1957 года житель Нижнего Тагила инженер Е. Мосар сообщает мне снова о том же.
«Сережа Левелецкий четырех лет, — пишет он, — сын моего коллеги по работе, увидел в журнале картинку с изображением мамонта.
— Мамочка, — спросил он, — а мамонты теперь бывают?
— Нет, деточка, мамонтов давно уже нет.
Сережа задумался.
— А папонты есть?»
Как бы ни были различны эти дети, наблюдаемые в разное время и в разных местах, характерна одинаковость их своеобразных речений. Тем-то, повторяю, и замечателен детский язык, что чуть ли не каждое новое слово, «изобретенное» ребенком у нас на глазах, «изобретается» снова и снова другими детьми, в другую эпоху, при других обстоятельствах. Ибо законы языкового мышления у всех русских детей одинаковы и вследствие этого не могут не приводить к одним и тем же формациям слов. В каждой сотне писем, полученных мною из разных концов страны, найдется не меньше тридцати (а порою и больше!), где, как некую новинку, мне сообщают слова, которые давно уже вошли в эту книгу и теперь «изобретаются» снова новым поколением детей. К числу этих слов, как мы видим, принадлежит и папонт, возникший из мамонта, благодаря тому, что в уме миллионов ребят с первых же месяцев жизни установлена крепкая связь между звуками ма и па.
Известный юрист Анатолий Федорович Кони рассказывал мне, что в восьмидесятых годах, когда среди адвокатов вошло в моду ссылаться на психопатизм преступников, курьер суда выразился про какую-то барыню, будто она психоматка.
Здесь та же перекличка ма и па, та же простодушная уверенность, что па относится только к мужчинам, а женщинам должно быть присвоено ма.
IV. Первые стихи
Типичность этого явления несомненна. Едва ли существует ребенок, речевое развитие которого обошлось бы уже в этот ранний период без парных — чаще всего рифмованных — звуков и слов: высочина — глубочина, нянчила — мамчила и т. д.
Впервые я заметил это у себя в семье. Помню, сын мой четырехлетним мальчишкой бегал по саду и как безумный выкрикивал:
Я-а больше тебя,
А ты меньше комара!
Это он сочинил про сестру, но сестра уже давно убежала, а он — таковы поэты — все еще носился в пространстве, один, ничего не видя, не слыша, и по-шамански кричал:
Я-а больше тебя,
А ты меньше комара!
Кружился, оглушенный своим собственным криком. И вдруг, словно из-за тысячи верст, до него донеслось:
— Обедать!
Его повели к умывальнику, потом усадили за стол, но в крови у него еще не утихомирились ритмы недавних прыжков, и он, скандируя ложкой, воскликнул:
Дайте, дайте, дайте мне
Ка-артофельно пюре!
Ибо, только прыгая и махая руками, ребенок может создавать свои вирши. Прицепив к поясу тряпку, тот же мальчик бегал из комнаты в комнату и, хлопая в ладоши, заливался:
Я головастик,
Вот мой хвостик!
И опять:
Я головастик,
Вот мой хвостик!
И опять, и опять, и опять. Уже по самому кадансу стихов ощущаешь, что автор их прыгал, подскакивал и топал ногами. Здесь первое условие его творчества.
Вообще стихотворения детей в возрасте от двух до пяти всегда возникают во время прыжков и подскакиваний. Если ты пускаешь мыльные пузыри, тебе естественно прыгать с соломинкой возле каждого пузыря и кричать:
Как высоко! Ай, ай, ай!
А если играешь в пятнашки, тебе нельзя не выкрикивать:
Как могу, так и бью!
Как могу, так и бью!
И не раз и не два, а раз десять-пятнадцать подряд. Здесь вторая особенность этих детских стихов: их выкрикивают множество раз.
Поэтому они такие короткие: две строки — длиннее нельзя. И в этом их третья особенность. С каждым новым прыжком все стихотворение повторяется снова. Оно может быть даже в одну строку, лишь бы повторялось многократно. Тот же мальчик, заткнув себе уши, кружился на месте, выкрикивая:
