Остров на Птичьей улице - Ури Орлев
Я поднялся к себе и выглянул из вентиляционного отверстия. Рабочие разрушали разделительную стену. Люди на улице, в том числе и те, кого я знал, потому что наблюдал за ними в бинокль, радостно переговаривались. В один момент их улица стала нормальной и широкой, какой была до появления гетто. Наконец-то вместо заброшенных домов-призраков и стены, густо усыпанной по всей длине битым стеклом, напротив появятся новые соседи. Может быть, кто-то из радовавшихся там внизу людей получил в этих домах квартиру. Или их родные и друзья. Из-за войны город был перенаселён, жилья не хватало.
Я безвылазно сидел в укрытии. Мне было слышно, как по нашей улице ездят повозки и автомобили. Так продолжалось целую неделю. С каждым днём людей вокруг становилось всё больше и больше. Я слышал крики носильщиков и плач детей. Слышал ссоры, ругань и крики, далёкие и близкие. Ещё я видел Стасю. Она стояла растерянно и беспомощно у окна. Она больше не могла передавать мне сообщения азбукой Морзе. Жильцы напротив сразу бы заподозрили неладное, если бы её увидели. Она грустно улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, чтобы я взбодрился.
Настроение у меня и правда было подавленное. Наши беседы – единственное, что в последнее время приносило мне радость, но теперь я лишился и этого. Мы разговаривали каждый день, и, хотя иногда наш разговор состоял буквально из пары-тройки слов, это была моя связь с миром по ту сторону стены. А теперь всё кончилось. Стены больше не было. Теперь я тоже был по эту сторону.
И это было связано с ещё одной довольно серьёзной проблемой. Я не мог больше ходить в соседний дом по утрам. К тому же пролом они тоже заделали. Наверное, теперь в той квартире, куда вёл пролом, кто-нибудь жил. Пока стояли морозы, я мог не волноваться, всё замерзало буквально на лету. Но когда потеплеет, всё начнёт оттаивать. Что делать тогда?
Было и ещё кое-что. Я боялся подниматься на верхний пол за продуктами. Днём меня было очень легко заметить. Поэтому я совершал свои вылазки только в те ночи, когда шёл снег, и только после полуночи, чтобы было совсем темно. Каждый раз я старался перенести вниз как можно больше продуктов. И вот во время последней вылазки я увидел, что припасов у меня почти не осталось. Когда я поднимался наверх, я всегда очищал верхний пол от снега: я знал, что снег очень тяжёлый. Это, кстати, одна из причин, почему почти все деревья, кроме хвойных, сбрасывают зимой листья. Чтобы ветви не ломались под тяжестью снега. Хотя бывало, что они всё равно ломались. И это был ещё один мой страх, в придачу ко всем остальным – что верхний пол не выдержит, обрушится сам и обрушит нижний пол, на котором я жил. Теперь тот канат, который играл роль запасного выхода, я держал на всякий случай у себя в шкафу. Если что, по нему можно спускаться и подниматься. Хотя, конечно, взбираться по канату, когда пальцы едва сгибаются от холода, очень сложно. Но не невозможно. Особенно если никакого другого выбора нет. Очень глупо, что я не запасся на зиму перчатками.
Прошло совсем немного времени, и дети из окрестных домов стали приходить на развалины играть. Совсем как мы когда-то. Взрослые находили их здесь и с криками разгоняли всех по домам. По ночам я иногда слышал внизу шаги и глухой шёпот. Может быть, развалины стали местом встречи преступников и контрабандистов? Подростки постарше, которые иногда воровали или покупали обманным путём папиросы, а также те, кто собирал на улицах окурки и крутил козьи ножки из недокуренного табака, приходили сюда покурить перед началом комендантского часа, когда уже было практически темно. Светомаскировка продолжалась, и в пасмурные ночи темнота была такой густой, что я мог незамеченным лежать на краю своего островка и совершенно спокойно слушать их разговоры. После того как я несколько раз проделал это, когда внизу были дети, я начал слушать и взрослые разговоры тоже, предварительно завернувшись в несколько одеял. Иногда внизу были воры, которые обсуждали план следующего нападения. Иногда – действительно контрабандисты, которые собирались проделать ход в систему подвалов (о которой им было известно ещё с тех времён, когда никакого гетто не было) и спрятать там контрабандный товар. А один раз я услышал, как переговариваются внизу подпольщики, люди из Сопротивления. По-видимому, за ними была погоня. Но пока я думал, спускать им лестницу или нет, они ушли. На самом деле доверять всем без разбору полякам из Сопротивления было нельзя. Это мне объяснил пан Болек. Он очень понятно объяснил. Сказал, что есть коммунисты, которые нормально относятся к евреям, а есть крайне правые националисты, которые в лесах собственноручно убивают евреев, потому что ненавидят их так же, как и немцев. И горе тому еврею, который, решив присоединиться к партизанам, по ошибке попадёт к этим националистам, – они убьют его не задумываясь. Наверное, Янек станет одним из таких, когда вырастет.
Если бы я мог спуститься, то мне бы уже не пришлось больше беспокоиться из-за следов. Внизу всё было истоптано следами, большими и маленькими. Но я не решался на это, хотя мои ноги уже изнывали от неподвижности и мне так хотелось немного походить, побегать.
Рождество прошло, наступил канун Нового года. Весь вечер и всю ночь из ночного клуба напротив доносилась музыка. Стася рассказала мне, что в этот клуб ходят полицаи и немцы. Потому что только им разрешено передвигаться по городу после наступления комендантского часа. Люди постоянно входили и выходили. Каждый раз, когда дверь открывалась, на улицу падал прямоугольник света, и я мог разглядеть входивших, и выходивших, и даже тех, кто сидел внутри. Я видел нарядных женщин в меховых манто. В двенадцать часов ночи они выключили весь свет и открыли дверь настежь. И когда часы женщины, помешанной на уборке, пробили двенадцать раз в унисон с церковными колоколами, вся толпа радостно закричала, захлопала. Они опять зажгли свет и закрыли дверь. Жалко. Начался новый год. Тысяча девятьсот сорок четвёртый. Может быть, именно в этом году закончится война. Наверное, все были бы этому рады. Даже немцы. Просто они бы хотели, чтобы война закончилась по-другому.
В ту ночь, почти сразу после полуночи, на развалинах послышались чьи-то тяжёлые, шумные шаги. Как будто человек специально шумел, чтобы привлечь внимание. Я подполз
