Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
- Ну, Мимоходенко, как ты себя чувствуешь?
Я встал, подумал и слегка развел руками:
- Как вам сказать, Лев Савельевич? На тройку с двумя минусами.
- Гм... Почему ж так неважно?
- Не знаю, Лев Савельевич, вам видней: вы мне поставили три с двумя минусами, я на три с двумя минусами и чувствую себя. А у кого стоит пятерка, тот, конечно, чувствует себя на пятерку.
- А у кого ж это стоит пятерка? - удивился Лев Савельевич. Все в классе переглянулись. - Пятерошники, встать! Все продолжали сидеть. - Ну?
Поднялся Степка Лягушкин.
- У бога, - сказал он.
Учитель широко раскрыл глаза.
- У ко-о-го-о?..
- У бога, Лев Савельевич. Вы когда ставите отметки, то говорите: "Только бог знает на пять, я - на четыре, а ты от силы на единицу".
Лев Савельевич заглянул в журнал:
- Вот ты соврал. У тебя стоит тройка.
- Так я ж и знаю лучше всех, - самоуверенно ответил Степка.
Мальчишки закричали:
- Куда тебе, лягушке!.. Воображало!... Есть и получше тебя!
Лев Савельевич на крики не обратил внимания и опять взялся за меня.
- Вот, Мимоходенкр, и пригодился тебе церковнославянский язык. Теперь ты поешь, аки ангел, и тебе внемлет вся церковная паства. Так тебя, Мимоходенко, прихожане церкви архангела Михаила и зовут: наш ангел. Видишь, Мимоходенко, благодаря церковнославянскому языку ты вроде в ангелы вышел.
То, что меня так зовут, мне осточертело, и я сказал:
- Если я ангел, Лев Савельевич, то какой же я Мимоходенко? У ангелов фамилий нет. Их по именам зовут: Михаил, Гавриил, Никифор и так далее.
- Правильно! - подтвердил Лягушкин. - Например, моего ангела зовут Степан.
- Молчать! - вдруг рявкнул Лев Савельевич. - Это что за разговоры? Я сказал "аки ангел". "Аки"! Лягушкин, что такое "аки"?
- "Аки" значит "потому что", - уверенно ответил Степка.
- Вот и дурак! "Аки" значит "как". А "потому что" будет "поелику". Я поставил тебе тройку по ошибке, поелику ты еси осел.
Лев Савельевич перечеркнул против фамилии Степки тройку и поставил жирную единицу.
Степка поморгал и сел.
В перемену он ни с того ни с сего дал мне затрещину.
Но я и это стерпел. Главное было то, что в кармане у меня лежал молоточек.
У МОНАХОВ
Признаться, я шел из училища к греческому монастырю с жутковатым чувством, а когда увидел решетки на окнах, мне и совсем стало не по себе.
В нашем городе жило много иностранцев. Греки держали хлебные ссыпки и пароходы. Итальянцы торговали заграничными винами, управляли оркестрами и писали картины. Старые люди рассказывали, что раньше в нашем театре лет тринадцать подряд и актерами были только итальянцы и итальянки. На сцене они не говорили, а пели, потому и театр наш тогда назывался необыкновенно: "оперный". Были и турки: они ничем другим не занимались, только пекарни держали. А турчанок не было: им по турецким законам выезжать из своего государства не полагалось.
Болгары - те арендовали здесь землю под огороды. Летом и осенью они складывали на базаре, прямо на разостланном брезенте, целые горы сладкого лука, помидоров, баклажанов, огурцов, капусты, а зимой открывали погреба и в них продавали соленые огурцы с чесноком, лавровым листом и укропом, такие вкусные, что у прохожих от одного запаха слюнки текли. Жили у нас еще немцы, французы, англичане, бельгийцы. Это были хозяева заводов и фабрик, разные директора, управляющие и инженеры. Они ездили в лакированных экипажах и смотрели на всех свысока, особенно англичане. Наверно, потому, что здесь промышляли всякие люди, и дома строились разные.
Помню, когда еще жил у нас Петр и я с ним шел по городу, он говорил: "Вот, брат, какие тут здания! Прямо вроде людей. Глянь-ка направо: это ж - угрюмый старин. Ишь, как насупился! Ему все надоело, и хочет он только покоя. А это молодая девушка. Надела белое платье и смотрится в зеркало, не налюбуется. А это вот - купчиха-миллионерша: раздобрела на блинах со сметаной да черной икрой - и уже не поймешь, где у нее физиономия, а где что другое. А это - делец. Ему красота ни к чему. Ему - чтоб было прочно, надежно, навеки нерушимо".
Вот об этом я и вспомнил, когда остановился около греческого монастыря. Что это был за дом! Он не походил ни на один из домов, какие были в городе. Какая-то прямоугольная глыба. Видно, тот, кто его строил, добивался одного: чтоб никто в этот дом не проник и не увидел, как там живут и что там делают. А рядом с этим глухим зданием стояла высокая церковь. На вид она была строгая, но так к себе и притягивала. Алексей Васильевич, наш учитель истории, сказал, что она построена в классическом стиле, и уже начал было объяснять, что это означает, но потом заговорил о братьях Гракхах, да так к классическому стилю больше и не вернулся.
Входа в монастырский дом нигде не было, значит, надо было стучать в глухие тяжелые ворота. Я долго переминался с ноги на ногу, потом набрался храбрости и стукнул. Сейчас же что-то звякнуло, на воротах открылся маленький треугольничек, и в нем я увидел чей-то жуткий черный глаз. Глаз смотрел на меня, а я, как завороженный, на глаз. Потом из-за ворот спросили:
- Сто нусна?
У меня язык окостенел.
- Сто нусна? - не повышая голоса, спросили опять.
Я молчал.
- Сто нусна? - все так же спросили в третий раз.
Тут я опомнился и, запинаясь, сказал, что пришел петь по-гречески.
- Как звать, мальсик?
- Митя Мимоходенко, - ответил я, все еще сжимаясь от страха.
Ворота приоткрылись, в них показался чернобородый монах с дубинкой в руке. Я попятился.
- Иди, мальсик, - сказал монах. - Ну? Григора, григора!.. *
Я глотнул воздуха и вошел в ворота. Монах взял ме
* Скорей, скорей! (греческ.)
ня за плечо, отчего я опять сжался, и повел через вымощенный булыжником двор к каменным ступенькам. По ступенькам мы взобрались на каменное крылечко и вошли в длинный полутемный коридор с каменным полом.
Оттого, что везде все было каменное, у меня будто застыло сердце. Мне казалось что и рука у монаха была каменная, так крепко он сжимал мое плечо. Вдоль коридора, на одинаковом расстоянии одна от другой, шли плотно прикрытые двери, очень много дверей, но мы с монахом пошли не к ним, а вверх, опять по каменным ступенькам, и очутились в небольшой комнате. В ней стоял каменный диван - и больше ничего. Монах подошел к обитой клеенкой пухлой двери и три раза стукнул кулаком. Из-за двери кто-то глухо отозвался. Монах потянул дверь за железную заржавленную ручку, и я чуть не ахнул, увидев красивую, как в сказке, комнату.
Я успел заметить только, что она была бархатная, темносиняя и серебряная. На высокой кровати с малиновыми шелковыми занавесями лежал патер Анастасэ, в очках, с книжкой в руках. Он приподнялся, спустил ноги с кровати, и я очень удивился, что на нем была не ряса, а обыкновенные серые штаны.
- Калимэра *, Митя! - сказал он, сладко улыбаясь толстыми красными губами. - Присол?
- Пришел, - ответил я машинально.
Он стал говорить что-то монаху на непонятном языке, наверно на греческом, а я тем временем украдкой оглядывал комнату. Все стены были обиты темно-синим бархатом с серебряными узорами. На полу, устланном коврами, стоял большой лакированный стол - и тоже с узорами, но только из перламутра. Над столом висела серебряная люстра, увешанная, как сосульками, хрустальными палочками. На полках, на этажерках, на подставках - всюду стояли серебряные чаши и какие-то шары: голубые, красные, фиолетовые. В углу, от потолка до самого пола, сиял золочеными ризами и разноцветными камнями киот.
Патер опять сладко улыбнулся и спросил меня:
- Кусать хочес?
До еды ли мне было! Но я сказал:
- Хочу.
* Добрый день (греческ.).
- Адельфос * Нифонт, отведи паликари в трапезную.
Нифонт опять взял меня за плечо и повел по лестнице вниз. Мы оказались в большой комнате со сводчатым потолком. В ней стоял только длинный некрашеный стол да две такие же длинные простые скамейки. Монах приказал мне сесть и ждать, а сам куда-то ушел.
Сидеть одному в этой голой комнате с таким потолком было жутко.
Сюда не доносился снаружи ни один звук, будто все на свете вымерло. Может быть, я не выдержал бы и сбежал, но разве отсюда убежишь! Не знаю, сколько прошло времени, когда наконец я услышал что-то похожее на шарканье. Дверь неслышно открылась, и в комнату вошел черный монах. Следом за ним шел второй, за вторым - третий, за третьим - четвертый.
Так, длинным черным рядом, монахи потянулись от двери до противоположной стены. Все они были толстые, с черными бородами, с желтыми, как после болезни, лицами, все перепоясаны широкими кожаными поясами.
Вошли, остановились и застыли, глядя прямо перед собой черными с желтизной глазами. Опять неслышно открылась дверь, и в комнату медленным шагом вошел Анастаса. Когда он дошел до середины комнаты, все монахи, как по команде, склонились перед ним до пояса.
Патер стал перед иконой и прочитал по-гречески какую-то молитву. После этого все монахи сели за стол. А я за столом уже раньше сидел и теперь оказался между монахами. Вошли еще два монаха и внесли огромный медный бак. Они ходили вокруг стола и разливали в чашки горячий жирный суп. Каждый ел сколько хотел.
