Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
- Нет, бабушка, вы его не знаете: он хороший, - возразил я. - Он и Зойку грамоте обучил, и с Петром дружил, а уж лучше Петра никого на свете нет.
Бабка подумала и повела бровями.
- Может быть. Только хороших людей на свете мало, особенно из этих, из хозяев. Каждый за свой карман держится.
Тогда я рассказал все, что мне говорили о пане Сигизмунде Петр и Зойка и что он сделал для меня самого.
Бабка молча выслушала и ничего не ответила. Но, когда я собрался уходить, вынула из сундучка носовой платочек, развязала в нем узелок и протянула мне помятую трехрублевую бумажку.
- Ты теперь уже грамотный - вот и пошли ей, - ворчливо сказала она. - Пусть берет с собой на работу по бутылочке молока... А тому... как его?.. Зидигмунду... хоть чаю с сахаром пусть передаст...
Я бумажку взял, но Зойкиного адреса в письме не оказалось, и деньги пришлось вернуть бабке обратно.
Пришел я домой поздно, когда половой уже подметал чайную.
Увидя меня, отец закричал:
- Опять ты стал шляться по ночам, негодный мальчишка! Где был?
- У товарища. Я с ним уроки готовил, - соврал я.
- У товарища! Товарищи до добра не доведут. За тобой регент приезжал. Так и уехал ни с чем. Это как же, а? Хорошо получилось?
- Хорошо, - затаив страх перед отцом, ответил я. - Петь им я больше не буду. Меня уже мальчишки дьяконом дразнят.
- Дураки они, твои мальчишки. Не обращай внимания,сказал отец. Но я и по голосу его, и по лицу заметил: ему было неприятно, что меня так дразнят. - На чужой роток не накинешь платок. Подразнят и перестанут.
- Все равно не буду, - упрямо продолжал я. - Какой я грешник! Да у меня и горло болит.
Мама подмигнула мне, дескать, не соглашайся, стой на своем.
Отец помолчал и примирительно сказал:
- Ну, не хочешь, так как хочешь. Я справлялся у знающих людей: говорят, на малолетних эпитимию накладывать не полагается.
- Конечно, не полагается, - сказала мама. - Они просто зарабатывают на нем. Театр из церкви сделали, патлачи чертовы. Не ходи - и только. А будут приставать, скажи, что горло болит.
- Ну, пусть так, - заключил отец.
Я успокоился и пошел спать.
Я УДИВЛЯЮ ОТЦА
На другой день перед началом урока истории батюшка приоткрыл дверь в класс и поманил меня пальцем. Я вышел в коридор.
- Ты почему не явился вчера в церковь? - злым шепотом спросил он.
- У меня горло болит, - спокойно ответил я.
Его серые глаза потемнели и стали похожими на глаза кошки, когда она вертит хвостом.
- Вот как! Отчего же оно заболело? Наверно, мороженое тайком ел, непослушный? Вот я поговорю с твоим отцом!
- Поговорите, пожалуйста, - будто не замечая угрозы, сказал я. - Отец любит, когда к нему приходят поговорить.
Батюшка недоуменно глянул на меня, фыркнул в бороду и пошел.
Вернувшись из училища домой, я увидел, что оба зала нашей чайной, "тот" и "этот", полны народа. Такого гама у нас еще никогда не было. Мужчины с красными, потными лицами что-то кричали, пересвистывались, стучали костяшками рук по столу, звякали крышками о чайники. На всех столах лежали ломти черного солдатского хлеба. Половой Герасим в рубашке, потемневшей на спине от пота, метался между столами, держа в каждой руке по два чайника с кипятком. Отец оставил буфет и тоже суетился в зале, беспрерывно повторяя: "Спокойнее, братцы, спокойнее! Подлили в котел воды, сейчас закипит".
В углу три молодых парня пели, страдальчески прикрывая глаза:
Ах, зачем нас берут во солдаты,
Отправляют на Дальний Восток!
Ах, при чем же мы тут виноваты,
Что мы вышли на лишний вершок!
- Братцы, - вопил пьяным голосом рябой мужчина с серебряной серьгой в ухе, - да мы этих япошек сапогами раздавим!.. Мы их солдатской крупой забросаем!..
- Забросали уже, раздавили! - кричали ему с разных столов. - Ты еще и до места не доедешь, как тебя свои ж продадут!...
- У него теща, наверно, в Маньчжурии осталась, что он рвется туда!..
- Перевертенко, скажи ему, ты же там был!.. Перевертенко, не прячься!
- А чего мне прятаться! - нехотя встал из-за стола низко стриженный мужчина с желтым лицом. На минуту гам утих. Все смотрели на стриженого и ждали. - Я, можно сказать, того японца и не видел вовсе, даром что пролежал три месяца, раненный им. Он шпарит и шпарит по нас своими шимозами. Пойди задави его сапогами, когда он и за десять верст к себе не подпускает!.. Да вы, братцы, не невольте меня говорить... Я и без того подневольный человек... Мне приказано вас сопровождать - я и сопровождаю, а до другого мне касаться воспрещается... Вот унтер идет, его и спрашивайте.
Гвалт возобновился с новой силой. Но тут в зал быстрым шагом вошел военный с медалью на груди.
- Поторапливайтесь, братцы, поторапливайтесь. Вагоны поданы, поторапливайтесь!.. - говорил он, шагая между столами. Потом стал посредине зала и зычно прокричал, выкатывая глаза: - Становиись!..
В одну минуту оба зала опустели. Остались только черные корки житняка на мокрых клеенках столов да окурки самокруток, облепившие и столы, и пол. Отец сказал:
- Ну, слава богу, отвалили. Я думал, разгромят всю чайную. И что оно делается с народом! Все кипит, бурлит. Тут эта несчастная война, а тут еще и революция вдобавок.
Так отец стал говорить теперь, а раньше, когда война только началась, он тоже говорил, что мы япошек шапками закидаем.
После того как мы всей семьей убрали чайную, я пошел в нашу комнату, за деревянную перегородку, и сел готовить уроки. Вдруг слышу шаги и голос отца:
- Пожалуйте, патер Анастасэ, пожалуйте!
Я незаметно выглянул из-за перегородки: в комнату входили отец и черный батюшка. "Что ему надо от нас, этому греческому монаху? - с тревогой подумал я. - Тогда он зашел будто за компанию с нашим батюшкой, а теперь вот и сам явился".
- Присаживайтесь, батюшка. Чем могу служить? - говорил отец почтительно, но по лицу его все-таки было видно, что он тоже недоумевает и тревожится.
Под черным заскрипел стул.
- Очэнь спасибо, кириэ * Мимоходенко, очзнь спасибо, кивнул он своей тяжелой головой в черном клобуке. - У менэ к вам дело. Я хочу, чтобы вы, кириэ Мимоходенко, кала эдулепса... Как это по-русскому?... Хоросо заработали.
* Господин (греческ.).
- Заработал? - с удивлением, но и с интересом спросил отец. - Это как же, батюшка?
- Это так: вас паликари... как эта по-русскому? Вас мальчик очень хоросий голос имеет... Наси греки очень любят, когда хоросий голос молитвы поет... Наси греки усо дадут, чтоб слусать хоросий голос в своей церкви...
- Э, нет, батюшка! - решительно сказал отец. - Он даже в русской церкви больше не будет петь. У него и без того горло болит. Да и как он может в греческой церкви петь, если у вас богослужение совершается на греческом языке!
- Это ничиво: мы ему сделаем гоголе-моголе, мы ему хоросаго доктора привезем. А греческие слова он скоро поймет. Что тут трудного? По васому русскому будет так: верую во единого бога. А по насому греческому будет так: пистево сена феон. Что тут трудного?
- Нет, нет, батюшка! - хмурясь, отвечал отец. - Он не имеет никакого пристрастия к духовным занятиям. Он у нас по светской линии пойдет.
Но чем решительнее отец возражал, тем настойчивей его убеждал черный. Отец говорил, что у меня экзамены на носу и мне сейчас не до греческого языка. Черный отвечал, что меня греческие монахи научат "Символу веры" по-гречески в один момент. "Он слабенький, - стоял на своем отец, - ему нельзя перегружаться". - "Ничиво, ничиво, - успокаивал отца черный, - пусть приходит в наш монастырь обедать - через десять дней он будет толстый и сильный".
Отец умолк. Долго молчал, потом совсем другим голосом сказал:
- Да, хорошо попитаться ему следовало б. Какая у нас пища! Постный борщ да селедка. А он у нас в детстве кровью сошел. Совсем заморышем растет... Но петь в церкви он все равно не захочет. Из русской сбежал, а в греческую его и калачом не заманишь. Вместо церкви будет бог знает где бродить... Он такой...
- У нас, кириэ Мимоходенко, усо есть: масло есть, сардины есть, оливки есть, апельсины есть, инжир есть.
Может быть, черный еще долго перечислял бы, что у него есть в монастыре, но тут распахнулась дверь, и на пороге показался наш рыжий батюшка.
- А-а, - протянул он ехидно, - так это вы, патер Анастасэ! А я думал, чей это медоточивый голос, кто тут соблазняет оливками да инжиром господина Мимоходенко подобно змию, соблазнявшему в эдеме легковерную жену Адама - Еву плодами древа познания добра и зла. Теперь понятно, почему отрок Димитрий отлучился от церкви архангела Михаила. Ах, патер Анастаса, патер Анастаса! А я-то считал вас своим лучшим другом и во всем доверял вам! Вот и верь после этого соленым грекам, хоть бы и в монашеском облачении!
Монах поднялся со стула и замахал широкими рукавами рясы, как черными крыльями.
- Не усо вам, не усо вам, патер Евстафий! Вы сами, патер Евстафий, меня обманули. Вы говорили, патер Евстафий, что мальчика будем делить пополам: половина царю Константину, половина архангелу Михаилу. А вы взяли архангелу Михаилу усо мальчик, усо!.. Нехоросо так, патер Евстафий, нехоросо!.. Асхима, асхима!.. *
