Снежная Королева живёт под Питером - Елена Трещинская
К очередной весне (которая в Париже несомненно и вечно прекрасна, окутана ароматами цветущих деревьев, роз, фиалок и гиацинтов) все деньги, полученные Раневской за её поруганные сады, благодаря Жоржу, благополучно растаяли.
Уплатив последние долги за квартиру, они собирали вещи, чтобы съехать в каморку на окраине Монмартра. Жорж откупоривал последнюю бутылку вина, а Любовь Андреевна тихо плакала, в десятый раз медленно расправляя платье, уложенное в коробку. На счастье, именно в ту последнюю минуту в квартиру вошел Гаев, Леонид Андреевич, её родной брат, который приехал из Москвы без предварительного уведомления. И сестра бросилась к брату на шею.
Между Гаевым и Жоржем произошло короткое шумное объяснение: брат, узнав о положении сестры, выставил альфонсишку, за дверью пнув его как следует ногой. Гаев и Раневская сняли два номера в гостинице и спустились в ресторан поужинать. Сестра рассказывала о своих горестях, и ей становилось немного легче. Брат же поведал новости о России: о революции, о ценах в Москве, об ярославских знакомых, о своём беспокойстве за судьбу страны… Многое пролетело мимо ушей: почему-то перед глазами Любови Андреевны прозрачными картинками проходили комнаты оставленного дома и цветущего сада, лица Ани и Вари, даже покойного Гришеньки, первенца, утонувшего в родном пруду…
Вспомнилось, что сразу после продажи имения, она приехала на время в Ярославль, и вскоре Анечка сбежала со студентом Трофимовым, "облезлым барином", оставив матери письмо, полное торопливого счастья, заверений, мечтаний и множества цитат всё из того же Трофимова. Варя не покидала Раневскую до самого отъезда в Париж. Гаев сказал, что сёстры поддерживают связь друг с другом, но Анечку с Трофимовым он так ни разу не видел: они сбежали в Москву и там, говорят, поженились. Раневская в Париже получила лишь одно письмо от дочери. Анечка взахлёб рассказывала о новой жизни в Москве, о каких-то курсах, на которые записалась, о мечтах Трофимова переехать в Петербург – и совсем коротко, между делом, сообщалось об их браке.
Прогнав Жоржа, Гаев снял в Париже скромную квартирку. Они с сестрой прожили там несколько месяцев, когда вдруг через знакомых, узнали, что их знакомец, купец Ермолай Алексеевич Лопахин открыл в Ницце магазин. Гаев, забыв в одночасье свою давнюю неприязнь к Лопахину, тотчас поехал туда "повидаться", взяв с сестры слово, что та не будет искать встречи с Жоржем, пока брат отсутствует. Но Любовь Андреевна и не помышляла о романах – ни о старом, ни о новом. Сердце её пребывало в усталом покое. Она много гуляла, спрятавшись под густой вуалью, и даже читала что-то в Национальной библиотеке. Напоминавший безразличие покой в душе не омрачался ничем.
Гаев примчался вскоре: новости были, как он считал, потрясающими. Действительно, Лопахин – тот самый, чей отец служил в их поместье, тот Лопахин, что потом разбогател и купил их сад, "хам и кулак", – теперь держал в Ницце магазин итальянских тканей и льна из России, продолжал богатеть, и только на прошлой неделе купил гостиницу. Знаменитый курорт процветал, дело было верным. Гаев велел сестре собираться – Лопахин, как только услыхал об Любови Андреевне, предложил тотчас свои услуги. Раневская покорилась, особенно не размышляя. То ли устала думать о будущем, то ли хотелось вдохнуть солёный морской воздух, а там будь, что будет.
В Ницце, конечно, пребывало множество русских семей, но Ермолай Алексеевич украл от всех Раневскую, которая желала пожить без общества знакомых. Он поселил свою гостью в отеле, обманом убедив её, что за номер далеко вперёд уплатил Гаев (условившись с её братом, они сговорились скрыть сей факт). Сам Гаев почти сразу же вернулся в Париж, проведя с Лопахиным такой прощальный "мальчишник", что очнулся только в каюте корабля, отчалившего из Марселя.
Любовь Андреевна наслаждалась жизнью в одиночестве. Её балкон выходил на море и, если она не желала гулять, то почти весь день сидела там в подушках на кресле, дышала морем, читала, спала и ни о чем не думала. Так было до следующей весны.
Но как только побережье зацвело морем разноцветных роз, и всё это неистово заблагоухало, Любовь Андреевна, наконец, сознательно приняла ухаживания Ермолая Алексеевича. Справедливо было бы заметить, что с самого начала этот человек вёл себя в высшей степени деликатно и почтительно, не позволяя себе ни одного лишнего слова или действия, которые могли бы быть неприятны Любови Андреевне или не так истолкованы. Но в его намерениях не чувствовался расчёт, и, внимательно наблюдая за ним, можно было ощутить глубокий трепет его сердца.
Он вёл себя, разумеется, как добрый друг. Но Раневская, очнувшись весной, увидела, наконец, нежность, которую глубоко прятали. Да и розы, что он дарил ей, имели такой нежный цвет утра, что говорили сами за себя. Раневская видела его любовь, уважала его чувства, они грели её. Удивительно, размышляла она сама с собою, человек простого происхождения, а его чувства сделали бы честь благородному рыцарю!
..Нестерпимо болела душа о России. Раневская не раз передавала дочерям в письмах приглашения от Лопахина приехать погостить в Ниццу. Анечка отвечала, что ей всё некогда, но обязательно приедет, Варя всегда передавала привет, но только маме и дяде. Наверное, всё еще не могла забыть времени, когда Лопахина все считали её женихом, хотя всё закончилось, когда Ермолай Алексеевич уехал во Францию.
А Любови Андреевне очень хотелось увидеть девочек. Конечно, страшно было даже подумать о том, чтобы навестить старое поместье – или то, что от него осталось. Но Ярославль, Москва, Петербург отсюда казались такими манящими, как детство, и так хотелось опять многое испытать там!
Что испытать? Неизвестно. Может, просто зайти в Москве в Елисеевский купить отменного чаю, а в Ярославле отведать горячего пирога прямо на улице на масленицу, щедро зачерпнув в ладонь снега, смять его? В Петербурге сходить в Мариинку на оперу…
Как-то Аня прислала письмо, что у неё всё в порядке. Но за этим письмом последовала тишина, которая длилась и длилась. Сердце матери потеряло покой. Лопахин неуверенно успокаивал Любовь Андреевну, но всё русское население побережья Франции с утра до ночи гудело об ужасном положении России. Рассказывали страшные вещи, разносили всякие бредни и сплетни о царе. В подтверждение плохим новостям, всё больше и больше русских семей прибывало в Ниццу и устраивалось на жительство. А неожиданное письмо Вари посеяло настоящую тревогу: в письме её не было ни строчки об
