А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко
Ни в ступе такого не было, ни – пришло из будущего приветом, мимолётным чувством – на спине чёрного коня. Бесконечная удаль, широта и свобода. Казалось, до звёзд долететь можно!
Все мысли выдуло из головы встречным гулом. Лес кружился внизу, расстилался, раскрывал тайные поляны, колдовские тропы, норы, овраги, травы. Мелькали воршуды помельче, покрупнее: соломенные крыши, деревянные коньки, огоньки, околицы, хороводы. Без звука рвалась синь неба, наполнялась чернилами ночи, брызгавшими в закат. Солнце летело навстречу, ложилось на землю красным шаром, полыхая, золотя дремучие деревни. И пахло свежо и сладко, маревом и морошкой, и казалось, что сердце птичье разрослось, заняло всё тело, и только и есть в мире, что сердце, ветер и небо.
Пока не село солнце, пока не вытянулись тени и не упала на лес тьма, кружили сова и сокол, яростно метались меж туч. Наконец сова подрезала сокола, махнула, принялась снижаться. Сокол, прощаясь с небом, взвился, вкрутился в облака, взмыв к самым звёздам, крупным, лунными бусинами расшитым. Сквозь волчий вой, сквозь песни ночных пичуг вернулся к земле. Следом за совой широкими кругами пошёл к незнакомой поляне.
Приземлившись, сова обернулась Обыдой, сокол – Яриной.
– Что, понравилось? – запыхавшись, спросила яга.
– Понравилось, – выдохнула Ярина, сверкая глазами. – Почему так вышло? Я не думала ничего такого, не колдовала…
– Время пришло. У каждой яги своя птица. Я, волею Инмара, маленькая сова. Ты, ишь, сокол! Есть места, куда ни ногами не дойдёшь, ни в ступе не долетишь. Такие моря есть, за которые только на крыльях… Для того и птицы. Но помни, Яринка, птахи – светлые твари, пред очами Инмара летают, на его берёзе гнёзда вьют. Если замыслила птицей обернуться – только тогда получится, когда ничего дурного не будет на сердце.
«А сейчас?» – хотела спросить Ярина.
– А сейчас печалью смыло всю ложь, – грустно произнесла Обыда. – Не веришь ты мне, глазастая. Не веришь. Разве так я́ги растут? Но тут уж ничего не поделаешь.
Ярина опустила голову. Слово встало в горле, не выпустишь.
– Подставь ладонь, – со вздохом велела яга. Вся она разрумянилась, выпрямилась, словно светилась изнутри. – Подставь, глазастая, не бойся.
Ярина сделала шаг, вытянула руку. Обыда вложила в ладонь твёрдое стальное пёрышко.
– Теперь, глазастая, когда захочешь, сможешь соколом обращаться. Но только со светлой мыслью.
Ярина сжала подарок; пёрышко кольнуло ладонь. Яга подошла к ней, взяла за подбородок, заглянула в глаза пронзительными своими изумрудными огнями.
– Ты об этом половины не вспомнишь, глазастая. О полёте этом. О дне этом. Что надо, забудешь. Что надо, запомнишь. А крепче всего запомни вот что: подставляя ладонь, не бойся. Правой можешь оттолкнуть, а левую подставь. Потому что, если отрекутся друг от друга я́ги, порвётся цепь.
Обыда вздохнула, отвела взгляд.
– А теперь забывай. Забывай, что не надо. Про пёрышко подумаешь, что в лесу нашла. Про сокола – что Инмар одарил к четырнадцатой зиме. А больше и не вспомнишь ничего, не надо. Лети к той берёзе, у которой птахой обернулась, обращайся в человечье обличье да возвращайся домой, ко мне домой, глазастая.
Глава 10. Изнанка
Я не хочу быть ягой, Обыда.
Я не хочу этой доли тёмной.
Я не хочу быть во тьме забытой,
В тёмном безвременье прошлых комнат.
Я не хочу быть одной, Обыда,
Тенью в цепочке твоих горлиц.
Я не хочу быть во тьме забытой,
В тёмном безвременье чёрных горниц!
Ярина вошла в избу, выжимая косы, стряхнула с пальцев капли – барбарисовые бусы. Вошла, ни о чём не думая, вместо памяти – яблоневое облако. Вошла – и встала, притихшая, зачарованная белизной.
Как лунный блеск, как осень под первым снегом, как иней на серебре. Белее, чем грива коня, что носил на себе Утро Ясное. Белее, чем прядь на виске Обыды.
Полотно, не тронутое ни иглой, ни рукой.
– Что? Пошьёшь? – усмехнулась яга.
Ярина встала на колени, склонилась к полотну, как к водам Калмыши. Только эта гладь так просто не отразит. На этой сам решаешь, что отразится.
– Что вышить? – не своим голосом спросила Ярина.
– А что сама хочешь, то и шей. Хочешь – отворот, хочешь – оберег, хочешь – Сердце Леса.
Ярина поднялась; её бил озноб. На неверных ногах подошла к корыту, опустила руки по локоть в первый снег, собранный для неё Обыдой.
– Может, чаю выпьешь, согреешься? – предложила та. Хотела подойти, положить руку на плечо – и сама не поняла, отчего не подошла; наоборот, отступила, отодвинулась в тень. Ярина только головой покачала: не тревожь. Не твоё дело. Не твоё время…
Обыда ещё дальше отступила, в самый угол, вспоминая, как сама в первый раз пропускала сквозь пальцы тончайший выбеленный лён, настоящий холст, тот, на котором ни узелка нельзя спутать, ни стежка криво положить. Такой, вышитое на котором явью окажется. Воду в лохани подогреть – одно. Юными листьями выстелить зимнюю дорожку – одно. Совой обернуться, соколом, малиновкой – одно. Вышить, оживить то, чего не было никогда, – другое.
– К какой нитке рука потянется, ту и бери, – прошептала Обыда, хоть и знала, что под руку мастерице говорить – последнее дело. Одёрнула себя: да какая Яринка мастерица-то? Девчонка. В первый раз шьёт. Но раз дожила до этого времени, цела осталась, в уме, в силе, значит, крупица точно есть, крупица, искорка…
А Ярина, будто нарочно, вместо того чтобы запустить руку в корзину с клубками да вынуть первый попавшийся, нагнулась, долго смотрела – не трогала, но глазами прожигала цветные мотки. Перебирала придирчиво. Наконец взяла сизую нитку, голубево крыло, шёлковую тучу. Вдела в иглу, скрутила узел – легко, скользяще, Обыда и заметить не успела, как затянулся, – такой крохотный, смелый.
Ярина тронула холст самым остриём, не нажала даже – едва подтолкнула. Ласково положила палец на тупой конец иглы – та и нырнула в лён, в тонкие нити, в невидимое кружево, на изнанку бытия. Ловко, прямо, с силой, с ровным натягом, недрожащей рукой принялась вышивать Ярина. Стежок ложился на стежок, за стенами избы сгущались тучи, билось сквозь них солнце, и День Красный задержался у окна, позабыв уступить место Ночи, заглядевшись на
