Эдуард Веркин - Пролог (сборник)
– Лучшие наши поэты читали свои лучшие стихи, – продолжал Сестрорецкий. – Лучшие, ты понимаешь? Я сам там был. Я читал свое «В твой светлый час…»
Сестрорецкий тут же стал вслух читать, правильно, выцветшим поэтическим голосом подчеркивая стихотворный размер:
В твой светлый часСобрались мыВ кругу друзей среди зимыВ тот светлый часВ тот светлый мигКогда сияние воздвиг…
К счастью, на площади заблеял баран. Сестрорецкий бросил читать и выставился в окно лавки, он забыл про стихи, а на лице у него образовалась надежда. Это потому что во вчерашнее дежурство в грамотейскую будку заглянул местный мостник, заказал оду к своему пятидесятилетию и в качестве платы выставил барана. Теперь Сестрорецкий тоже мечтал о баране. Мясо, шерсть, рога.
Сестрорецкий замолчал, затаил дыхание, но заказчик с бараном так и не появился. Сестрорецкий разочарованно пнул табуретку.
– Двадцать шесть часов лучшие поэты читали свои лучшие стихи, – сказал он. – Поэтический марафон, он проходил под девизом «Смерть овражным древоточцам». И что ты думаешь? Хоть один древоточец сдох? Нет, как жили в овраге, так и живут. Если уж двадцать два поэта не смогли выжить даже одного паршивого древоточца, то что говорить о ведьме?
– Но я видел, – возразил я. – Собственными глазами…
– Собственными глазами… – передразнил Сестрорецкий. – Разве можно в наши дни доверять собственным глазам?
– Но это правда. Я видел, как грамотей…
– Правда то, что ты дурак. – Сестрорецкий ухмыльнулся. – Только дурак может пойти в грамотеи добровольно, по своему хотению.
Я пожал плечами.
– Ты у нас один такой, наверное. – Сестрорецкий постучал себя по лбу. – Доброволец…
– А ты?
– Я? – Сестрорецкий печально вздохнул. – Когда мне было семь лет, я по глупости сочинил дразнилку: «Моя сестра Елена, тарам-папам-папам, похожа на полено, парам-папам-папам». За это через год она отдала меня проезжему грамотею. И вот я здесь. Какой дурак станет поэтом по своей воле?
В лавку вошел мужик. Стоял, сиволапо глядел на разложенные статусы. Выбирал вроде как. У нас статусы по цветам разложены: красное – удача, желтое – здоровье, синее – чтобы достаток в дом.
– Здравствуйте, у нас широкий выбор, – сказал Сестрорецкий мужику. – Все возможные статусы. Бриллианты мудрости, жемчужины бесед. А если хотите всклад, то вам ко мне. Я поэт, сочиняю в рифму и недорого. Вам поздравления? Или наоборот? Могу предложить отличные некрологи и эпитафии…
– Мне бы это… – Мужик поежился. – Это…
– На удачу? На здоровье? На урожай? Есть отличные урожайные статусы…
– Мне бы от чирьев. – Мужик снова поежился. – Чирьи замучили…
– Это к нашему прозаику. – Сестрорецкий указал на меня.
Мужик придвинулся ко мне и засучил рукава. Все его руки были покрыты жирными гнойными нарывами, даже смотреть на них было неприятно. Но я удержался, не отвернулся, Сестрорецкий прав, художник не должен отстраняться от жизни.
– Мучаюсь, – сказал мужик. – Не могу больше, по всей наружи повылазило… Можно как-то поправить?
– Можно, – сказал я. – Все можно, почему нет… Нужно знать имя.
– Чье? – не понял мужик.
– Ваше.
– Кордубан, – сказал мужик. – Меня зовут Кордубан.
Кордубан. Это все несколько осложняет. Но и упрощает тоже, человеку с именем Кордубан легко придумать смешную историю.
– У меня это с детства, – сообщил Кордубан. – Трудно так жить. А мне сказали, что вы отписываете…
Кордубан выставил на прилавок небольшое лукошко, покрытое лопухом. Снял лопух, под ним яйца. Сестрорецкий тут же лукошко подцепил.
– Он у нас один из лучших. – Сестрорецкий указал в меня пальцем. – Хоть чирьи, хоть струпья, хоть от чесотки. Пером лишь взмахнет – зудни так и дохнут, так и дохнут.
– Хорошо бы… – Мужик поглядел на меня с надеждой. – А то лекарь много просит…
– Не верьте лекарям, – посоветовал Сестрорецкий. – Они лгуны и нечестивцы. А их предводителя давно пора высечь. А мы совсем недорого берем…
– Хорошо бы…
– Завтра приходите, – сказал Сестрорецкий. – С утра, а лучше к обеду. Все будет как надо. Никаких чирьев, наш прозаик по чирьям мастак. По чирьям и свищам.
Сестрорецкий кивнул на меня:
– У нас его так и называют – Повелитель Свищей. Так что завтра все будет нормально, в течение недели недуг отступит…
Сестрорецкий взял Кордубана под локоть и выпроводил его из лавки. Достал из лукошка яйцо, пробил пальцем дырку, выпил, зажмурив глаза.
– Ему дегтем помыться надо и загорать лучше, – сказал я. – И квас еловый. Чирьи и пройдут.
– Тоже мне, докторишка выискался. – Сестрорецкий пнул меня в ногу. – Дегтем пусть лекари пользуют, а ты словом должен. Словом врачуй души людские! Словом! С чирьями-то справишься?
Чирьи лучше всего юмором. Я давно заметил, чирьи хорошо юмором отписывать. Юмористический рассказ, развернутый анекдот, сатирическая новелла. «Чирьи и тьма», «Адский прыщ Кордубана», «Повелитель Свищей» тоже пойдет. Объем небольшой, обычно странички вполне хватает, чтобы нарывы отступили. Вечером на подоконнике разверну, часа за два. Кривоухий, мой сосед по келье, с таким вообще за полчаса справляется, раз-два, чирьев и нет, а мне повозиться надо. Зато у меня шпора хорошо получается, ко мне уже четверо за месяц приходили, и все удачно. Но надо учиться, расширять круг тем.
– Или на Кривоуха чирьи свалим?
– Сам разберусь, – сказал я.
– Как знаешь…
Сестрорецкий зевнул.
– Все-таки хорошо, что я не прозаик, – сказал он. – Поэзия всяко почище, ни тебе чирьев, ни рожи, ни золотухи. В худшем случае похороны…
Сестрорецкий немного помолчал, потом прочитал с поэтическим выражением:
Скорбим и помним мы любяВ отчаянье заламывая рукиИ сердце горем бередяПриемлем сладостные муки
– Почему сладостные? – не понял я.
Сестрорецкий пошевелил бровями.
– Ну, можно просто муки, – поправился он. – Какая разница? Ты лучше про чирьи свои думай, поэзию не трогай, поэзия это штука тонкая, не всякому по росту…
Сестрорецкий замолчал, достал бумагу, некоторое время писал, яростно размочаливая гусиное перо, терзая внезапное вдохновение. Потом скомкал бумагу, кинул в корзину. Поэты всегда так, совсем бумагу не берегут, такой у них обычай.
– Нет. – Сестрорецкий отбросил перо. – Сегодня решительно плохой день для творчества…
День как день, Сестрорецкий просто кривляется.
– Ладно, ты сиди тут, думай, а я пойду погуляю. – Он поднялся из-за стола и удалился.
Я остался один. От убитой мухи на моей тетради осталась мокрая небольшая клякса, я взял перочинный нож и аккуратно вырезал испачканный кусок. Посмотрел на площадь. Мимо протащился обоз с сушеной рыбой, за ним прошла вольная кошка, за ней ученик лекаря с корзиной лечебных пузырьков.
Открыл тетрадь.
И никакой это не рассказ, это повесть. Небольшая повесть в четырех частях. Четвертую часть действительно не доработал. А потому что времени не хватает. Потому что все свободное время я читаю. В библиотеке Союза почти двести книг, я прочитал только сто двадцать семь. За три года. Это немало. Я вообще быстро читаю, мастер доволен. Вот и писать потихоньку начинаю. Рассказы. Повесть. Может, Сестрорецкий и прав, может, не совсем получилось. Но ничего, первый блин всегда колом.
Скрипнули крылечные доски, в лавку заглянул купец, от него пахло рыбой и солью, наверное, хозяин обоза. Ничего необычного, письмо. Фунт соли. Написать письмо недорого, тут думать не надо, сиди, пиши, думай о своем.
Я расправил бумагу, открыл чернильницу, обмакнул перо, добрый день, веселый час.
«Добрый день, веселый час…»
Я выписывал уважительные имена и обстоятельные поклоны, перечисление новостей и старостей, кто женился, кто купил дом, кого съели волки. По площади, держа друг друга за плечи, шагали слепые. И кошка снова шла за ними, грязная белая кошка с толстыми щеками и отрубленным хвостом. Где-то пели скрипучими голосами голодные лирники, из-за выеденного сытью поля тянулась пьяная сизая туча, пыльные тополя роняли жестяной пух.
Я помню ту весну.
Неожиданный разлив, и мы на крыше, сидим, глядя на воду, греем чай.
Грамотей. Он тогда уже совсем мало двигался, только рукой. Он доставал из своего потайного заспинного хранилища листы бумаги, плотно исписанные аккуратным почерком, складывал из них корабли, лягушек и самолеты. Самолеты летели над водой по ветру, лягушки прыгали. Тощан смеялся.
Утро, когда я проснулся. Грамотея не было. На месте, где он спал, лежал серебряный футляр с золотым пером. Рядом мешок. В мешке самолеты. Много-много. Я обыскал чердак, осмотрел крышу, но грамотея не нашел. Он соскользнул во сне в воду. Самолеты я отдал Тощану.
Тощан. Весной ему стало лучше, кровь перестала лезть из горла, он начал ходить, а потом гулять, начал есть и набирать вес.
