Эдуард Веркин - Пролог (сборник)
Староста что-то промычал. Он и его старостиха задвинулись в угол, старостиха прижимала к себе ребенка, а староста Николай выставил перед собой косу.
Но мужики кинулись не на старосту, а на грамотея и стали его бить ногами и поленьями. Грамотей привычно и быстро свернулся, закрыл голову руками, втянулся сам в себя. Лоскуты рубахи на спине разъехались и выставилось голое тело, я заметил, как поперек плеч у грамотея тянется длинная синяя надпись.
Его пинали ногами, а он дергался, и надпись на его спине извивалась и тоже дергалась, точно сбежать пыталась. Я слышал, как хрустели и ломались его ребра. Мужики старались, отталкивали друг друга, каждый хотел успеть.
Глава 4. Соленый стриж
«Возле колодца меня догнал Хвост.
– Ты что это? – спросил он. – Куда уходишь?
Я пожал плечами.
– Все-таки в грамотеи решил податься? – усмехнулся Хвост.
Я не ответил.
– Во дурак-то… – Хвост постучал себя по голове. – Вода ушла, солеварня скоро откроется. Кому это нужно?
Я промолчал.
– А я говорил, что заразишься, – сказал Хвост.
И в этот раз не ответил.
– Ладно уж, – сказал он. – Если ты уж совсем решил… Это тебе. От любого волка таким отмахаешься.
Хвост достал из-за спины топор. Тот самый грамотейский топор. Блестящий. Тогда я сказал:
– Спасибо.
Хвост убежал. Не с кем ему теперь в шашки играть.
Возле реки я связал кучу хвороста и переплыл на другой берег. Тропа была затянута подсыхающим илом и сухой травой, принесенной водой. Но шагать все равно легко. Наверное, из-за весны. Я уходил, на душе моей было легко.
Через четверть часа пути я встретил грамотея. Он сидел недалеко от тропы, возле дерева, возле сосны, привалившись спиной к стволу, совсем так, как я увидел его первый раз.
Он был не похож на себя зимнего. Лицо его было чисто и доброжелательно, спокойно, точно он совсем не был мертвым. Он улыбался. Вода забрала все лишнее, унесла. Пришло солнце, испарило годы, и грамотей был уже просто человеком, а не носителем культуры.
Вокруг было полно волчьих следов. Они кружили рядом, и некоторые осмеливались подойти близко, совсем близко, на шаг, на вдох. Но ни один не решился его тронуть.
Я постоял некоторое время возле, потом отправился дальше, вдоль реки. Я не очень знал, куда идти, но знал, что дойду. Дойду, а чего? Знал, что там, за воротами райского сада, все еще жив единорог. Знал, что в далеких вечерних сумерках овсяного поля уже ждет меня злой и невыспавшийся страж. Я буду краток, если что».
Сестрорецкий закончил чтение и закрыл тетрадь. Выражение лица у него было непонятное, а паузу он повесил умело.
– Ну? – не утерпел я. – Как?
– Пойдет, – сказал Сестрорецкий. – Нормально для дебюта, хотя и длиннотно. Только почему «Соленый стриж»? И где четвертая часть? Тут же явно не хватает логичной четвертой части, одни обрывки. Фрагментарно как-то…
– Не сделал пока, – объяснил я. – Только финал написал. Думаю до конца лета закончить, там и название объясняется. Соленый стриж это…
– Неплохой рассказец может получиться, – отметил Сестрорецкий снисходительно. – Но, конечно, надо дорабатывать. Дорабатывать, добиваться прозрачности звука, избавляться от блох.
Я почувствовал, как горят уши. Зря я Сестрорецкому дал почитать, совсем зря. Сестрорецкий хоть и поэт, а свинья. Блохи ему мешают, блоха свинье не товарищ.
– Правда, есть один большой минус, – сказал Сестрорецкий.
– Какой?
– Вранье все это. – Сестрорецкий почесал моей тетрадью подбородок. – Байки старого примуса, а художник должен глубоко…
Сестрорецкий сжал кулак, потряс им у меня перед лицом, чтобы я не сомневался, что художник должен глубоко.
– Это не байки, это правда, – возразил я. – Все так и было.
– Ага, так все и было, само собой… Кстати, и финал мне тоже не очень нравится.
Сестрорецкий поковырял в зубах ногтем.
– Как-то… не так, – сказал он. – Недожато.
– Что не так? Все так, все дожато. Все так и было. Торчали на крыше, пережидали разлив. Грамотей совсем плох был весной, ноги у него тогда уже отнялись, прострелило всего, лицо набок съехало. Заснул да и свалился в воду.
– Это понятно, – кивнул Сестрорецкий. – Обычное дело, заснул, свалился, захлебнулся, с кем не бывает, все это так. Но вот в конце у тебя что? Вот смотри: «сидел, привалившись к сосне». Как-то… Пусть он у тебя в канаве лежит лучше.
– Почему именно в канаве?
– Это традиционно, – пояснил Сестрорецкий. – В канаве и под забором, вот как должны оканчивать дни настоящие писатели. С поэтами, конечно, все сложнее, но…
– У нас там не было забора, – напомнил я.
– Но канава-то была?
Сестрорецкий пренебрежительно бросил тетрадку на стол. Он всегда так, считает, что только он мастер, а остальные так себе, далеко и вокруг. Поэтому я не люблю с ним в лавке дежурить, лучше одному, чем с Сестрорецким.
– Канава, нищета, непризнанность, – произнес Сестрорецкий с оправданным пылом. – Я в тишь войду – и стихну, был и нету – вот к чему должно стремиться!
– У меня канавой первая глава заканчивается, – осторожно напомнил я.
– Вот видишь, – тут же привычно поморщился Сестрорецкий. – У тебя нет еще прочного сочинительского опыта. Вместо того чтобы приберечь канаву на финал, ты школярски использовал ее уже в первой главе. А в третьей у тебя что? У тебя главный герой вроде как спасает ребенка, а мужики его за это бьют поленьями? Логика где, а?
– Мужики просто настроились уже, – объяснил я. – Надо было кого-то бить. Старосту бить нельзя, начальство все ж, жену его неудобно, баба потому что, я еще мал. Вот они грамотея и побили.
– Не знаю, – покачал головой Сестрорецкий. – Не знаю, не знаю, неубедительно…
На Сестрорецкого села муха, он ее согнал.
– Неубедительно. А потом… – Сестрорецкий не унимался, потрогал мою тетрадь пальцем уже брезгливо. – А потом у тебя же фантастика. Фантастика – не наш метод, ты не забыл?
– Где же там фантастика? – не понял я.
– Там сплошная фантастика. – Сестрорецкий щелкнул пальцем по обложке. – У тебя хромоногий бродяга декламирует какие-то там стихи – и отчитывает ведьму! Это бред и сказки.
Сестрорецкий почесался и повторил:
– Это бред, сказки и вредное мракобесие!
Сестрорецкий разбушевался. Муха снова на него села.
– Фантастика есть тупик и мозговое растление, – заявил он. – Тебе что на семинаре говорили? Фантастика уводит людей с торного созидательного пути в зловонные болота эскейпизма! Ты хоть представляешь, что такое ведьма?!
– Я видел… – попытался я возразить.
– Да ничего ты не видел! – отмахнулся Сестрорецкий. – В феврале на площади жгли, ты же не пошел смотреть! А я пошел! Настоящий художник должен находиться в гуще жизни! В гуще, не на обочине. Вот ты на ведьму смотреть не пошел, а зря, тебе это полезно было бы. Пятеро здоровенных мужиков удержать не могли! У зрителей кровь через поры от ее голоса выступала, лошади падали и умирали, я в штаны наделал, вот что такое ведьма!
Сестрорецкий вытянул ноги, положил их на табуретку. Взял мою тетрадку, свернул в трубку, убил ею настырную муху.
– Лучше бы статусов еще написал, – сказал он мне. – Статусы хорошо разбирают, а этот твой рассказ… Кому сейчас нужны рассказы?
С улицы налетел ветер, в открытые окна ударила пыль, под потолком взметнулись и опали оранжевые вихри. Труп мухи сдуло на пол.
Я чихнул.
Мы сидели в будке на краю торговой площади, немного дежурили. Мы тут каждый день дежурим по очереди, летняя творческая практика. В этом году на площади вот сидим, а на следующем курсе в разъезд отправимся, в поля. Макарьев – городок маленький, но летом тут торговля. Ярмарки часто и вообще. Народу много, заказов тоже много, не голодаем. Дежурим по двое всегда, поэт и прозаик. Поэт обычно по поздравлениям, прозаики по болезням, в Макарьеве часто ноготь врастает, люди мучаются, ненавидят каждого встречного-поперечного, отсюда порча. Порчи много, отписываем помаленьку.
Статусы продаем. Статусы короткие, их можно и наизусть запоминать. Работа и труд все перетрут. Видит око, да глаз неймет. Будь здоров, паси коров. Народная мудрость.
– Ведьму нельзя вычитать, – со знанием дела повторил Сестрорецкий. – Исправить ведьму может только хороший костер. Или осиновый кол. Или голову отрубить. Никакие стихи не могут.
Сестрорецкий поставил в пыли, собравшейся на столе, восклицательный знак.
– Весной был благотворительный поэтический марафон, помнишь, в зеленом зале? – спросил он.
Я помню, я тоже там в зале сидел, на седьмом ряду у стены. Поэты остервенело читали стихи и размахивали руками, я бы поспал, но периодически наш мастер предусмотрительно звонил в колокол.
– Лучшие наши поэты читали свои лучшие стихи, – продолжал Сестрорецкий. – Лучшие, ты понимаешь? Я сам там был. Я читал свое «В твой светлый час…»
Сестрорецкий тут же стал вслух читать, правильно, выцветшим поэтическим голосом подчеркивая стихотворный размер:
