Марсель Паньоль - Слава моего отца (Детство Марселя - 1)
* * *
Сейчас я их больше не видел и до меня не доходило ни звука.
Но сыскать их для команча плевое дело.
Стараясь ступать возможно тише, я поднялся по склону до опушки соснового бора. Там я остановился, напрягая слух: мне показалось, что я слышу где-то надо мною шаги, отстукивающие по камням. Я снова двинулся вперед, вдоль лесных зарослей. Я добрался до конца первой полосы соснового бора, у края какого-то плато. Прежде здесь были виноградники, а теперь росли сумах, розмарин, красный можжевельник. Но эти растения невысоки, и я увидел вдали картуз и берет. Обладатели их шли по-прежнему быстрым шагом, с ружьем на плече. Подле большой сосны они остановились: берет спустился по косогору налево, а картуз продолжал идти все прямо. Но он то нырял в кусты, то показывался снова; должно быть, картуз пробирался вперед шаг за шагом и на цыпочках. Я понял, что охота началась... Сердце мое забилось быстрее... Я затаил дыхание и стал ждать.
Грянул оглушительный выстрел, и гул его, отраженный отвесными скалами ложбины, долго еще звучал, перекатываясь от эха к эху... Охваченный ужасом, я подбежал к ближайшей сосне и вскарабкался на нее. Я уселся верхом на толстый сук, дрожа от страха, что вот-вот выскочит раненый кабан, тот самый, который разбросал на десять метров вокруг внутренности однорукого браконьера.
Но, когда ничего подобного не случилось, меня стали терзать другие мысли: а вдруг кабан в эту минуту потрошит моего папу? И я взмолился богу - если только он есть, - чтобы он наслал кабана на дядю Жюля: ведь дядя верит в рай, стало быть, умирать ему легче.
Но берет появился слева от меня, над красным можжевельником: дядя высоко поднял черную птичку величиной с голубенка и крикнул: "Дрозд замечательный!" Из чащи дрока вынырнул картуз и поспешил к нему. Они о чем-то уговорились и снова пошли в разные стороны.
Я слез с дерева и устроил сам с собою совещание. Нужно ли спускаться вслед за ними в ложбину? Кустарники были так высоки, что мешали мне видеть охоту; кроме того, как и говорил Поль, охотники могут ненароком пальнуть в меня.
Если же я буду по-прежнему идти вдоль гребня до самого края гряды, прячась за фисташковыми деревьями, то я все увижу, оставаясь для них невидимым. И вот еще что: предположим, они ранят кабана; он все равно не доберется до меня, и я могу даже прикончить чудовище, сбросив на него обломки скал. Итак, я понесся бегом сквозь заросли дубка-кермеса, царапавшие мне икры, сквозь можжевельник и хвою... Сначала я сделал довольно большой крюк по плато, затем проник в чащу и вышел к обрыву.
Они были внизу, в широкой ложбине, окруженной голубоватыми скалами. Посреди - высохшее уже русло, прорытое дождевым потоком, сбегающим с холмов. Высоких деревьев мало, зато густая чаща низкорослого багряника, который был охотникам по пояс.
Неподалеку от меня по откосу шел отец. Он взял ружье на изготовку, прижимая локтем приклад и держа правую руку на курке, а левую - под спусковой скобой. Он шел осторожно, пригнувшись и перешагивая через кустарники.
Он был прекрасен (прекрасен и грозен), и я немало им гордился. Дядя шел по противоположному склону, параллельно отцу. По временам он останавливался, подбирая с земли камень, швырял его в ложбину и несколько секунд выжидал; сейчас я видел их обоих лучше, чем если бы их сопровождал.
Когда дядя бросил третий камень, из чащи взметнулась крупная птица и стрелой полетела навстречу охотникам. С чудесной быстротой дядя приложился, прицелился и выстрелил: птица камнем упала наземь, а за ней, рея в лучах солнца, медленно опустились перья.
Отец бегом, перепрыгивая через колючки, бросился поднимать дичь и показал се издали дяде, который крикнул:
- Это бекас! Положите его к себе в ягдташ и идите в этом же направлении, метрах в двадцати от обрыва!
Его ловкость, хладнокровие и самообладание привели меня в восторг, и я почувствовал, что моя обида растаяла: Буффало-Билль26 имеет право лгать!
Они продолжали свой путь; но, опередив меня, оказались вне моего поля зрения. Я осторожно выбрался и, побежав по огромному плато, описал новую дугу, чтобы в свою очередь опередить их. Солнце сияло на высоте двух метров над горизонтом, и я мчался, провожаемый утренним благоуханием лаванды, которую топтал на бегу.
Когда мне показалось, что я уже обогнал охотников, я свернул к гряде; но вдруг я увидел, что впереди бежит какая-то золотистая курочка с алыми крапинками у начала хвоста. Я замер: куропатка! Это куропатка! Она стремительно проскользнула мимо, точно крыса, и исчезла под ветвями огромного красного можжевельника.
Я бросился за ней напролом сквозь можжевеловые ветки, на которых нет колючек. Но алые перышки замелькали и с другой стороны: курочка была не одна, я увидел еще двух, потом четырех, потом еще с десяток... Тогда я взял вправо, чтобы заставить их бежать к гряде, и этот маневр удался; но они не поднялись в воздух, словно считая, что если при мне нот оружия, то незачем принимать решительные меры. Тогда я набрал горсть камней и швырнул их перед собой; мощный гул, точно где-то из вагонетки сбрасывают булыжник, привел меня в ужас; секунду я ждал, не покажется ли неведомое чудовище, затем сообразил, что это взлетела стая: она метнулась к гряде и опустилась в ложбину.
Когда я подходил к обрыву, раздались два выстрела, почти одновременно. Я увидел отца - он явно только что стрелял и теперь провожал взглядом плавный полет прекрасных куропаток... Но все они бестрепетно парили в утренней лазури.
Вот тогда-то из-за огромного куста дрока появился берет, над которым торчало ружье. Он спокойно выстрелил; первая куропатка качнулась влево и упала, точно оторвавшись от неба. Остальные сделали петлю вправо; дуло ружья описало дугу, и раздался новый выстрел. Вторая куропатка, словно взорвавшись в воздухе, рухнула почти вертикально на землю. Я ликовал, но вполголоса... Оба охотника, потратив некоторое время на поиски своих жертв, оказавшихся на расстоянии пятидесяти метров одна от другой, потрясали убитыми куропатками, показывая их издали друг другу. Отец кричал: "Браво!" Тут я увидел, что, кладя дичь в свой ягдташ, он вдруг подпрыгнул и стал торопливо выбрасывать пустые гильзы из ружья; по отличный заяц, который в эту же секунду прошмыгнул у него между ног, не стал дожидаться конца этой процедуры; задрав хвостик и наставив уши, он скрылся в чаще. Дядя Жюль воздел руки к небу:
- Несчастный! Надо было срразу же заррядить рружье снова! Как только вы выстррелили, тут же зарряжайте снова!
Отец, огорченный неудачей, только развел руками и грустно зарядил свою пищаль.
Во время этого происшествия я стоял у края гряды, но охотники, завороженные куропатками, меня не заметили. Я сообразил, что совершаю неосторожность, и, отступив на несколько шагов назад, оказался в укрытии.
Я был подавлен нашей неудачей, в моих глазах это был полнейший крах. Отец дважды упустил свой "выстрел короля", а тут еще этот зайчишка насмеялся над ним - заставил сделать антраша и показал ему зад. Это было удручающе смешно.
Но я тотчас нашел оправдание отцу: он стоял как раз под откосом и не успел заметить куропаток, а дядя Жюль мог стрелять спокойно, как в тире; кроме того, отец еще не привык к своему ружью: ведь дядя Жюль говорил, что самое главное освоить свое оружие; это был первый опыт отца, он впервые испытал волнение охотника, потому и забыл "заррядить". Но, в общем, я вынужден был признать, что этот случай подтвердил мои опасения. Я решил никогда и ни с кем об этом не заговаривать, а особенно с самим отцом.
Что же теперь будет? Удастся ли ему сделать хоть один стоящий выстрел? Неужто он, мой папа, народный учитель, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах, который так метко бьет, играя в кегли, и часто в присутствии знатоков играет в шашки с самым знаменитым в Марселе шашистом, неужто он вернется домой несолоно хлебавши, а дядя Жюль явится увешанный куропатками и зайцами, как витрина съестной лавки? Нот! Нет! Я не допущу этого! Я буду ходить по пятам отца весь день и пригоню ему столько птиц, кроликов и зайцев, что он непременно убьет хоть одну штуку!
Обо всем этом я думал, прислонившись к сосне и в волнении покусывая стебелек розмарина; пахло нагретой солнцем сосновой смолой, а черные маленькие цикады, жительницы холмов, громко трещали; казалось, это ломается сухой тростник. Я продолжал свой путь, погруженный в размышления, заложив руки в карманы и опустив голову. Меня вывел из раздумья выстрел, приглушенный расстоянием. Я подбежал к обрыву. Охотники были уже далеко; они дошли до конца ложбины, которая переходила в большую каменистую равнину. Я побежал вперед, чтобы их догнать, но они свернули направо и исчезли в сосняке за подошвой Тауме, который сейчас высился предо мною.
Я решил спуститься в глубь ложбины и идти по их следам. Но гряда была совершенно отвесной, высотой в добрых сто метров и без единой расселины. Тогда я подумал, что нужно вернуться обратно и найти дорогу, по которой пошли дядя и отец, когда я от них отстал. Но мы шли больше часа. Я высчитал, что мне понадобится по крайней мере двадцать минут, чтобы бегом добраться до того места, откуда я раньше двинулся в путь. Затем я должен буду вновь подняться вверх по ложбине, где мешает бежать колючий дрок; к тому же я потопу в нем с головой. Предположим, уйдет еще полчаса. А где окажутся они за это время? Я сел на камень, чтобы обдумать свое положение.
