Марсель Паньоль - Зачумленные

Зачумленные (Les pestiférés)

Вот история, которую нам рассказал господин Сильвен, сидя на красном камне напротив Грота Зачумленных.

— В 1720 году, как вы знаете, чума опустошила Марсель. Меня там не было, с чем я себя поздравляю.

— Мы тоже вас с этим поздравляем, — сказал я.

— И мы сами себя с этим поздравляем, — добавил Ив.

— Но марсельцам, — вздохнул господин Сильвен, — поздравлять себя было не с чем.

После смерти великого Людовика XIV регентом стал герцог Филипп Орлеанский. При дворе интриговали, но Франция, и особенно город Марсель, благоденствовали. Летописцы того времени рассказывают нам, что «все эти негоцианты настолько богаты, что дворянство соседних городов с готовностью ищет союза с ними. Их основная торговля ведется с Левантом, то есть с азиатскими Сирией, Палестиной и островом Кипр, откуда по Средиземному морю они доставляют хлопок, шерсть, кожи, шелк и множество других товаров»… Вот почему Марсель был богат, а все его жители (кроме бездельников и каторжников, у которых был здесь порт приписки) жили весьма достойно. Но в этом счастливом городе был маленький квартал, еще более счастливый, чем другие, который действительно был райским уголком.

Старый Порт ― Лакидон эллинов ― был ни чем иным, как крошечной бухтой, которая удерживала плененное море двумя цепочками холмов на краю неглубокой долины. Отступая от соленой воды, долина поднималась к череде гор, окружающих город. В восьми сотнях метров от Лакидона, на правом склоне, располагалась возвышенность, названная впоследствии холмом Девильер. Снизу холм был покрыт густым кустарником, но вверху склона, на фоне неба, виднелось нечто вроде деревушки, скрытой высокой стеной, над которой возвышалась листва вереницы платанов ― umbrosa cacumena.

Там была маленькая прямоугольная «площадь», окруженная с трех сторон домами, первые этажи которых занимали магазины. В ее центре, на покрытой мхом стеле, из головы торчащей над скалой большой каменной рыбы день и ночь била струя чистой воды, спадавшая в раковину из песчаника. Улица, которая на самом деле была просто дорогой, тянулась справа от площади Сен-Мишель, пересекала площадь вдоль линии фасадов и уходила налево, спускаясь к улице Мадлен. В этих домах жили богатые буржуа, потому что воздух был чист, а открывавшийся из окон пейзаж ― прекрасен. За домами располагались большие сады, обнесенные каменными стенами по меньшей мере трехметровой высоты, в глубине этих садов располагались конюшни. Вполне естественно, что жители этого маленького квартала составляли своего рода общину, и, хотя со всех сторон были окружены городом, жили на свой манер, немного по-деревенски.

Они зависели от отцов города Марселя и не имели никакого особого статуса. Однако царил там господин Панкрас: то был таинственный персонаж, поскольку никто не знал, откуда он прибыл. Но это был очень уважаемый врач, который ежедневно отправлялся в город, дабы исцелять страдания важных буржуа и даже его высокопреосвященства архиепископа. Ему было лет шестьдесят, он все еще был красив, несмотря на морщины и седые волосы, и, хоть был невысок, выглядел весьма величественно. Белая заостренная бородка был предметом всех его забот, и когда он элегантно поглаживал ее своей красивой рукой, на его безымянном пальце сверкал голубоватый бриллиант, бесспорный признак большого состояния, нынешнего или прежнего. Он, несомненно, был достаточно богат, или же, по крайней мере, должен был быть богат. Его дом в центре был самым большим из всех, и хотя он жил один, ему прислуживали двое: госпожа Алиетт, которая была ― как поговаривали ― искусной кухаркой, и старый Гийю, чьи челюсти под седеющими усами были почти беззубыми, ведь ему было уже около пятидесяти.

Другими именитыми жителями квартала были мэтр Пассакай, нотариус с большим носом, зажатым черными бакендардами (черными с сероватым оттенком, причиной которого был свинцовый гребень), Гарен-Молодой, которому было уже лет пятьдесят, но долгая жизнь его отца обеспечила ему это приятное прозвище. Он был очень высокий, с впалыми щеками, прорезанными двумя вертикальными морщинами, с редкими усами под висящим носом, но с живым взглядом и красивыми зубами. Был также господин Комбарну, суконщик, считавшийся очень богатым, потому что он был поставщиком королевской армии. Это был высокий человек, и расцвет сил заставлял сиять его золотистую бороду. Он был груб, говорил мало, но громко и хрипло, и всегда, чтобы противоречить. Его не любили, потому что он не давал поводов для дружбы. Но то был человек трезвый и добродетельный, каждое утро отправлявшийся на мессу в сопровождении жены, трех сыновей и пяти дочерей…

В доме на углу площади, в конце нависающего над пустотой парапета, жил Капитан. Это был Мариус Веран, который раз тридцать пересек океан, чтобы продавать негров в Америках. Так как его судовладельцы оставляли ему долю прибыли ― и потому что именно он делал расчеты, ― он привез из своих поездок больше денег, чем может заработать честный человек. Он был щедр с уличными девками, которых он несколько раз приводил к себе (после наступления темноты), и бросал иногда на площадь гость монеток детям, ради удовольствия наблюдать за их потасовкой… Из-за каких-то африканских болезней он лишился почти всех волос, но нагота его черепа оживлялась длинным зигзагообразным шрамом, придававшим ему воинственный вид.

Помимо этих именитых граждан было несколько мелких торговцев, вроде мясника Ромуальда, как водится, большого и красного, но глупого, когда в руке у него не было ножа, Арсена, галантерейщика-перекупщика, крошечного роста, и пекаря Фелисьена, чьи усыпанные поджаренным миндалем булочки были известны до самого Старого Порта. Несмотря на свои тридцать пять, он все еще нравился женщинам, потому что у него была очень белая кожа ― возможно, из-за муки ― и грудь, заросшая золотистой шерстью. Был также Пампетт, торговец рыбой, Рибар, хромой плотник, Каликст, работавший в галерном порту, и другие, о которых будет сказано позже. Естественно, были женщины, дети и старики, всего более ста человек, живших в мире, поскольку нет необходимости упоминать здесь о пьянстве капитана или о семейных склоках, которые, впрочем, были менее частыми, чем ныне.

Когда наступало теплое время года, под листвой платанов устраивались партии игры в кегли, украшаемые шумными перебранками. Тем временем на возвышавшемся над городом парапете, откуда видно было сверкающую лужицу Лакидона, восседали старейшины. Они говорили о политике, торговле и мореплавании. Время от времени проигравшие в игре в кегли и лишившиеся своего места в турнире приходили их послушать, рассевшись на земле полукругом, как зрители античных театров, в то время как женщины наполняли свои кувшины у фонтана, под звуки сталкивающихся кеглей. У господина Панкраса на всё был ответ, оригинальный, но всегда разумный: было ясно, что этот человек видел мир и, возможно, даже Париж.

Однажды вечером ― это было в начале июня 1720 года, когда платаны заканчивают отращивать свои листья, величина которых всегда пропорциональна силе солнца, ― доказательство того, что Бог является другом игроков в кегли, ― капитан увидел врача, возвращающегося из города в небольшой коляске, которой правил Гийю. Он подошел и предложил Панкрасу отведать на парапете бутылочку муската, которую уже был готов выпить в одиночку.

― Я хочу, ― ответил господин Панкрас. ― Я очень хочу, потому что мне нужно развеять неприятные мысли, которые не дают мне покоя.

― Клянусь честью, ― воскликнул капитан, политика не так важна, наплевать на все, что говорят о регенте и возможной войне. Потому что если бы англичане…

― Речь не идет ни об англичанах, ни о политике, ― вздохнул господин Панкрас.

Капитан наполнил два стаканчика и спросил:

― У вас какие-то личные заботы?

― Личные и общественные, ― ответил Панкрас.

Он поднял свой стакан, посмотрел его на просвет и залпом выпил.

Между тем другие приятели, увидав бутылку, подходили со стаканами в руках. Капитан засмеялся и побежал за другой бутылкой, в то время как новоприбывшие здоровались с доктором.

— Друзья мои, ― сказал капитан, вернувшись и вонзая штопор, ― нужно трижды выпить за здоровье господина Панкраса, потому что у нашего друга заботы.

— И какие же? — спросил нотариус.

— Скорее беспокойство, — сказал доктор, — и, возможно, необоснованное. По крайней мере, я на это надеюсь.

Он выпил второй стакан вина, в то время как капитан наполнял стаканы. Затем, увидев, что все ждут, продолжил:

— Друзья мои, я провел весь день в портовом лазарете вместе с господином Круазе, главным хирургом галерного госпиталя, и господином Бозоном, другим заслуженным хирургом, который несколько раз бывал в Леванте и хорошо знаком с опасными болезнями тех стран. Городские советники вызвали нас, чтобы осмотреть тела трех больничных грузчиков, которые, как они опасаются, умерли от чумы.