Снежная Королева живёт под Питером - Елена Трещинская
Гебо не покидал Альду до её последнего вздоха, а после похорон, оседлав подаренного ему бедной графиней скакуна, уехал.
Прошёл год, опять наступила весна. Год Робер оплакивал Альду как сестру, жизнь его опять напоминала могилу, и с тоской он вспоминал как невозвратные – недолгие, безмятежные игры в саду, вечера втроём у огня… Его посещали мысли о женитьбе, как об избавлении от мрачного существования, но эти мысли тоже были унылыми, будто зимняя слякоть.
Однажды слуга Жильбер, возвращаясь из деревни в замок, встретил на дороге сидящего прямо на земле нищего бродягу. Жильбер был крепко пьян, но на всякий случай сжал палку, на которую опирался: мало ли кто бродит, может калека, может и разбойник. Нищий вдруг поднялся, положил на землю свёрток и отошёл к кустам. Оттуда он сиплым голосом объяснил, что свёрток, мол, для барона, а сам в зарослях скрылся.
Робер обнаружил завёрнутую в тряпку коробочку, в которой лежала костяная пластинка, размером с лепесток розы, искусно обточенная и отполированная, с вырезанным на ней знаком в виде двух скрещенных линий. Жильбер ничего не мог сказать, только икал, топтался и разводил руками.
От деревянной коробочки исходил запах сандала, а пластинка словно бы переселилась в душу Робера и разливала там неведомую ему раньше негу, голова кружилась, сон пропал и, по мнению Жильбера, ухаживавшего за бароном, здесь налицо было колдовство. Но Робер переносил своё новое состояние с каким-то безумным блаженством, и оно росло с каждым днём.
Прошёл апрель, наступил май. Робер прятал необычную находку в кожаном мешочке на груди, пока ему не пришло в голову однажды навестить старого монаха. Старичок втайне занимался алхимией и хранил множество странных книг в потайной нише у себя дома. Знак был скоро опознан им, как одна из рун, но когда её название – "Гебо" – прозвучало, барон словно бы очнулся. Но голова не была ясной настолько, чтобы понять, что всё это значит. В голове застучало одно: во чтобы-то ни стало Гебо найти! Абсурд! Зачем? Что-то не пускало думать дальше, одна была мысль: где искать?
А весна уже созрела, и май вовсю разлился по земле, всё пробуждая и соединяя в любовном экстазе. Робер слёг в горячке, не различая сна и бодрствования.
И вот однажды вечером Робер почувствовал, что силы его иссякли окончательно, он открыл глаза усилием, как ему показалось, последней воли. И увидел, что дверь тихо отворяется, а в комнату входит женщина, незнакомая и стройная, но рассмотреть её он не может: темнеет в глазах – сон свалился, как камень.
Утром, когда солнце разбудило Робера, он ощутил себя опять полным сил, как и прежде. Приподнял голову и увидел, что напротив его кровати на стуле сидела Гебо, ослепительно прелестная женщина в изящном сером платье с мехом на рукавах, с знакомыми и незнакомыми глубокими глазами и роскошными золотисто-каштановыми волосами, с нежной улыбкой… Робер вскочил, готовый к бою с призраком, но перед ним стояла женщина, и во взоре её была радость. Может это его сестра? – мелькнула мысль Робера, но в этих глазах была давняя любовь, с того самого первого взгляда, брошенного загадочным менестрелем здесь, в этом замке. Этот взгляд всё помнил, всё знал и ждал. Робер уже любил её, но вдруг смятение охватило его.
Тогда Гебо медленно сняла с плеч накидку, та медленно упала, открыв его взору обольстительную женскую фигуру, подчёркнутую платьем. Май пел за окном, орали птицы, но больше никого не было на земле, и они были первыми людьми. И мужчина, всё ещё не веря, схватил женщину на руки. На постели она изогнулась, закрыв глаза, а он спешил и рвал шнуровку у неё на платье. Первый поцелуй получила высвободившаяся грудь. А дальше платье жалобно треснуло от мощного рывка его рук. Взору любви предстала нежная роза лона, и тут навсегда отпали последние сомнения, бесследно, как корь в детстве, и губы мужчины стали нежно перебирать трепещущие лепестки, утоляя тысячелетнюю жажду. Напитав розу и напитавшись сам, мужчина сорвал с себя одежду и наклонился над лицом женщины, ресницы её блаженно разомкнулись, и губы приняли третий поцелуй. Кольцо замкнулось.
Мастер замолчал. Акробатка смотрела на него, широко раскрыв глаза.
– Это… существо… с самого начала любило графа?
– Сущность Гебо – сама Любовь. И она была подарена всем, кто нуждался в ней. Первой – Альде, потому что она была обречена болезнью на короткую жизнь, затем Роберу. Потому что душа его жаждала любви. Но и это не конец истории. Ровно год прекрасная Гебо жила в замке. И однажды они оба ушли куда-то навсегда, как раз за день до нападения на замок рыцарей баронства. Они хотели покончить с "нечистой силой", которая, по их мнению, околдовала графа, замок и все окрестные владения: в последний год здесь умножились урожаи, поголовья овец, даже многие крестьяне стали жить более сыто, чем некоторые рыцари. Замок был разрушен. Но люди построили на его месте из его камней маленькую церковь, которая стоит и по сей день в Пиренейских горах…
– …здесь? – удивилась циркачка и огляделась.
Только сейчас они заметили старинную церковь за соседними деревьями: ночная тьма, скрывавшая её, растаяла в нежном рассвете наступившего утра торжествующего мая.
– Я ничего не понял, – заявил деревянный заяц, сосед Коломбинки. Она пожалела его:
– Ты ещё маленький, пенёк!
– Когда я висел в кабинете профессора богословия, я слыхал, что ангелы не имеют ни мужского, ни женского, – важно изрёк арапчонок, раскачивая пришитое к его руке опахало.
– Противный, – вздохнула Коломбинка. – Вы всё испортили.
Алый Король
– Ах, как хочется мне чего-нибудь опять про изысканное! – потянула ножки розовая Балеринка на своём гвозде.
– Разве кто такое может у нас?
С одной из полок донёсся голос:
– Я могу…
Голос принадлежал кукле Лакею – старику с большим картошечным носом, в маленьком паричке, белый чулках и лакированный туфлях.
– А про Париж можете? – недоверчиво произнесла Балеринка, глядя на простоватое лицо Лакея, особенно на нос.
– Тут у нас были попытки про Париж – провалились.
– Могу и про Париж.
– Тогда слезайте сюда, поближе.
– А тайна? Тайна какая-нибудь есть? Давайте тайну, а?
– Есть одна история, про Пиковую даму, – неторопливо спускаясь, говорил Лакей.
– Это
