Н Кальма - Книжная лавка близ площади Этуаль
Письмо четырнадцатое
Прибегали Александр Исаевич и Софья Исидоровна, приходили соседки сестры Нестеренко. Завели плач в два голоса. Я не вытерпела - попросила замолчать, а потом мне так неудобно стало: ведь они не только по маме-Дусе плакали, а каждая - о своем. Мужья - на фронте, то ли погибли, то ли пропали без вести, жизнь тяжкая, голодная, в городе - враги, все неизвестно, все давит, а тут еще я со своей грубостью. Софья Исидоровна так убивалась, что мы с Александром Исаевичем дали ей капель успокоительных. И она тоже, бедная, оплакивала и себя и Александра Исаевича...
О себе не буду писать, Данька, не хочу. Ты сам понимаешь, что было со мной, но я все замечала, все помнила, все делала, как надо, так что и ты и Сергей Данилович остались бы довольны. Когда понесли на кладбище, я осталась одна. Горобца вызвали в больницу, Софья Исидоровна не смогла проводить из-за больной ноги, Нестеренки побежали домой по хозяйству, а Таиса - тоже в больницу.
- Ты теперь перебирайся к нам, - сказал мне Александр Исаевич, нечего тебе одной тут оставаться. Да и нам с Софьей Исидоровной повеселей будет.
Но я поблагодарила его и отказалась. Он пробовал меня уговаривать, напоминал, что он старинный друг Сергея Даниловича, говорил, что и Сергей Данилович и ты были бы рады и довольны, что я останусь у них. А я на все его доводы только головой мотала. Кажется, наконец он догадался.
- Ты что, боишься, что вдруг вернутся Даня или Сергей Данилович, а тебя здесь не будет? Да? Так ведь они непременно придут к нам, чудачка ты этакая!
Это-то я и без него понимала. Но уйти из нашей с мамой-Дусей комнаты, из нашего дома, от твоих книг, инструментов, наших с тобой мелочей я просто не могла.
- Ну, хоть сегодня-то переночуй у нас, - сказал он наконец, - или хочешь, я Таисию пришлю?
Я опять отказалась. Он меня вдруг обнял, прижал к себе. Тут я увидела, что он стал совсем седой, виски прямо белые, а до этого я никогда, кажется, не замечала. И глаза под очками совсем женские, красивые и грустные.
- Ну, как хочешь, девочка, - сказал он тихонько. - Только бы тебе было хорошо.
И вот все кончилось. Я одна в доме. Заперлась на все запоры. Зажгла лампу на твоем столе. Держусь, Данька.
Письмо пятнадцатое
- Ты повинна убраться отсюда.
- Убраться? Куда?
- Куди хочешь. Твои кимнати потрибни для большого гостя з Ниметчини. Я мусив тоби зразу сказати все. Треба выехати швидче. Треба пидготувати до його приизду.
Это наш разговор с Тузенко. Он пришел розовый, с расчесанной серебряной бородой, в новом картузе и блестящих сапогах - точь-в-точь купец из фильма о дореволюционной России. Сейчас все кварталы в городе разбиты на сотни, и в каждой - свой сотенный начальник. У нас - Тузенко. Говорят, он уже составил списки всех "красных" и всех евреев и свел счеты со своим соседом по дому - столяром Каневским и его семьей.
На прошлой неделе Каневских забрали как коммунистов, хотя сам Каневский, кажется, не был членом партии. А все потому, что Тузенке понадобился целый дом.
Знаешь, я сначала не хотела верить этим слухам - не верилось в такую человеческую подлость. Но вот он пришел, я увидела его маленькие глазки, потонувшие в розовых щеках, услышала его "добросердечный" голос - и вдруг сразу поверила. А он и на меня поглядывает.
- Ось, яка гарна дивчина серед нас живе! - и потянулся погладить меня по щеке.
Я отскочила, а он знай похохатывает. Но это не помешало ему опять повторить, чтоб я освободила квартиру на позже послезавтрашнего дня.
Я сказала:
- Товарищ Тузенко, мне нельзя отсюда уезжать. Я должна остаться здесь.
Он вдруг покраснел, как помидор, обозлился.
- Гусь свинье товарищ, а я тоби не товарищ, а господин Тузенко! Чому ти не можешь уехать?
- Я обещала Евдокии Никаноровне, что останусь, никуда отсюда не уйду.
Зачем я это сказала, сама не знаю. Просто вырвалось. Тузенко загоготал:
- Го-го-го! Мертвякам обицяння - не обовъязкови... Швидко убирайся!
И пошел, все поглядывая на меня, как кот на блинчик.
Думаешь, я заплакала, загоревала? Ничуть. Нет, Данька, после того, как не стало мамы-Дуси, меня уже ничто не трогает. Такое ощущение, будто не со мной все это происходит, а с кем-то, до кого мне почти нет никакого дела. Обидно только, что обещание, которое я дала маме-Дусе, сразу приходится нарушить. Но я себя успокаиваю: в городе-то я остаюсь, а, здесь вы оба всегда меня найдете. Придется, видно, согласиться на предложение Александра Исаевича - буду жить у Горобцов.
Письмо шестнадцатое
Что-то ничего я не пойму. Ведь они меня так приглашали к себе - и Александр Исаевич и Софья Исидоровна! Александр Исаевич даже много раз повторял, что им со мной будет веселее и счастливее жить, что Софья Исидоровна очень этого хочет. А вчера, когда я пришла к ним, Софья Исидоровна встретила меня ласково, но как-то словно рассеянно. Рассеянно погладила меня по плечу, рассеянно выслушала про то, что Тузенко выселяет меня. Вздохнула:
- Да-да, это большая неприятность, Лизанька... Вот какие времена...
Я ждала, что она сейчас же скажет: "Ну вот, теперь ты наконец поселишься у нас", - и прибавит что-нибудь еще хорошее. Но она ничего такого не сказала. Александра Исаевича не было дома, он задерживался в больнице, а Софья Исидоровна расхаживала по комнате, что-то все брала в руки - то вешалку, то солонку - и все потом ставила куда ни попало. Наконец я решилась:
- А можно мне теперь жить у вас, Софья Исидоровна? Вы ведь мне предлагали.
Она встрепенулась и странно так, робко посмотрела на меня:
- Жить у нас? Да, Лиза, конечно, конечно, мы тебе предлагали жить у нас... Только знаешь что, девочка, может, не сейчас, может, через несколько дней?
Что такое? Почему через несколько дней?!
Я повторила ей громко, как глухой:
- Мне негде жить. Тузенко послезавтра выкидывает меня на улицу.
- Ах, уже послезавтра? Послезавтра! - И она опять заходила по комнате, что-то забормотала про себя, потом остановилась возле: Послушай, Лиза, нужно поговорить с Таисой. Может, она тебя приютит? Видишь ли, у нас сейчас такие обстоятельства... Возможно, тебе лучше некоторое время даже не приходить сюда... Александр Исаевич тебе все-все объяснит...
Она очень волновалась, даже руки у нее дрожали, и старалась на меня не смотреть. Я встала. В голове у меня что-то не укладывалось: Горобцы, наши самые близкие друзья, гонят меня?!
Я сказала:
- Ничего не нужно объяснять, Софья Исидоровна. Все понятно. Я ухожу, не беспокойтесь.
Она кинулась за мной, что-то говорила мне вслед, а я бежала бегом и не хотела слушать. Ох, Данька, горше всего, оказывается, обманываться в людях. Горше даже, чем хоронить близких.
Письмо семнадцатое
Временно устроилась у Таисы. Еще ничего не брала из дому. У Таисы мне долго не жить - сестра ее на меня волком смотрит.
Письмо восемнадцатое
Вот как странно: начала писать письма тебе, потом втянулась так, что и не оторваться, и понемногу все это стало не письмами, а настоящим дневником. А помнишь, еще когда я была в шестом, а ты в седьмом классе, мы с тобой решили писать общий дневник. Чтобы каждый из нас ежедневно записывал все самое важное - и происшествия какие случатся, и мысли, и то, что запомнил и полюбил с книгах. Но почему-то этот дневник у нас тогда не пошел. То есть я помню свои рассуждения по поводу романа Сенкевича "Без догмата" и что я тогда находила в себе сходство почему-то не с героиней, а именно с героем (теперь уже не помню его имени). Ты меня высмеял, сказал, что девчонка никак не может быть похожа на мужчину, да еще взрослого, и доказал мне это как дважды два. А я на тебя надулась и заявила, что у меня теперь пропала охота писать дневник. Сергей Данилович, который никогда не вмешивался в наши распри, вдруг сказал, что ты неправ и что даже в девочке могут быть какие-то черты, сближающие ее со взрослым мужчиной, что он и сам видит во мне какие-то, хоть и немногие, черты мужского характера.
Я вцепилась в него, очень мне хотелось узнать, что это он во мне разглядел, а он посмеялся: "Уж если ты начала, с легкой руки Сенкевича, заниматься самоанализом, продолжай. Иногда это бывает полезно. Чем яснее человек разберется в самом себе, тем меньше опасность, что он станет дрянью". С этим и ушел в школу. А мы еще долго с тобой препирались и почему-то охладели с тех пор к нашему дневнику. А теперь, как видишь, так пристрастилась писать тебе, что уж и сама не знаю, где кончаются письма и начинается дневник.
Ну, это все рассуждения, я ведь начала сегодня писать, чтобы рассказать о своей встрече.
Вчера во второй половине дня отправилась я к Галке Лялько. Ловкая она дивчина, всегда у нее есть какие-то родственники или знакомые, у которых можно что-то сменять на продукты. Для мамы-Дуси я все нужное через эту Галку доставала. А сейчас я Таисиной сестре задолжала десять штук картошек, и мне во что бы то ни стало нужно было эти картошки отдать.
Галка меня, конечно, презирает за то, что я ни променять, ни продать ничего не могу. "Неспособная ты какая-то!" - говорит она всегда. Ну мы с ней квиты - она меня за неспособность презирает, а я ее - за спекулянтские дела.
