Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

Тогда Дуны,— вот уж кто, наверное, посмеялся в тот день! — отозвали своих людей с галереи и, выйдя из до­лины через тайный проход (через тот самый, которым когда-то воспользовалась Гвенни, проводя меня к Лорне), атаковали сомерсетширцев с тыла, уложив на месте всю орудийную прислугу — четырех человек. Остальные бросились наутек, и тогда разбойники, захватив еще неостывшую пушку, скатили ее к себе в долину. Итак, из трех пушек, что были у нас на вооружении еще утром, домой вернулась только одна: ее приволокли на себе девонширцы, чтобы было чем похвастаться вечером.

 Таков был печальный конец нашего отважного предприятия, и всяк сваливал вину на другого, и все горели желанием поправить дело. При этом все сошлись на том, что беда приключилась из-за преподобного Баудена: он поднялся на гору в шляпе, но без рясы. (При чем здесь пастор Бауден? Мне это, признаться, до сих пор непонятно.)

Глава 41

Час от часу не легче

Двое девонширских офицеров, приняв команду над потрепанным войском, приказали людям разойтись по до­мам. Напоследок они отметили храбрость, выказанную обеими сторонами, а также их верность королю и англий­ской конституции. Девонширцы ушли, а наши друзья из Сомерсета задержались у нас еще на два дня, чтобы от­дохнуть и позлословить в адрес соседей.

Джереми Стикльз метался в постели, мучаясь от боли и кусая простыни безгубым ртом. Он глядел на нас с таким видом, словно хотел сказать: «Господи, ну дайте же мне умереть! Может, хоть тогда мне немного полегчает». А мы, громко беседуя меж собой (так, чтобы он мог слышать), все твердили о том, как отважно он вел себя в бою, и от этих разговоров бедный Джереми с каждым разом становился все бодрее.

Рана Джереми поставила меня в очень трудное поло­жение. Во-первых, я не мог теперь рассказать матушке и Лорне о том, что девушка, которую я люблю, вовсе не родня тем, кто убил моего отца, а мой отец не нанес ни­какого ущерба ее семье. Мне страстно хотелось рассказать им всю правду, потому что, как я заметил, после визита Каунселлора между матушкой и Лорной, а также между ними и мной возникло некоторое отчуждение. И хотя никто из нас не поверил старому разбойнику, его сло­ва не прошли для нас бесследно.

Во-вторых, ранение Джереми Стикльза лишило солдат регулярной армии командира. Их осталось в живых де­сять человек, и Анни избаловала их так, что под конец мы уже не знали, как им угодить. Когда они требовали форели, они получали форель, когда им хотелось олень­его мяса, ветчины или семги, все это немедленно появля­лось на столе. Даже раненые ели с отменным аппетитом, и только Джереми, вынужденный пить через трубку и стеснявшийся своего бессилия, не проявлял за принятием пищи особого рвения. Однажды я рассказал солдатам, какие гольцы водятся у нас в Линне, и ребята тут же по­требовали включить гольцов в рацион. Вооружившись, как в старые добрые дни, острогой, я отправился на реку и вернулся домой с целой корзиной рыбы. Словам, жало­ваться нашим постояльцам было не на что, и может, имен­но поэтому они никогда не были нами довольны и все со­ревновались между собой, изобретая всяческие прихоти, одну чудней другой.

Все это, однако, было терпимо, а вот что беспокоило нас по-настоящему, так это то, что рано или поздно сол­даты покинут нас, и наш дом, наша ферма, все наше иму­щество и сами жизни наши попадут в зависимость от Дунов, на милосердие которых рассчитывать нам не при­ходилось. После неудачного штурма эти негодяи стали героями дня, и людская молва, падкая на преувеличения, разнесла весть о том, что Дуны отразили натиск пятисот человек и потому достойны всяческого поклонения и самых щедрых даров. Мирные обыватели Девона и Сомерсета начали носить дань к Воротам Дунов так часто, что разбойники не успевали разносить ее по своим кладовым. Это-то до поры до времени и спасало нас от мести пре­ступного клана.

Неожиданно возникла еще одна причина, заставившая меня лишний раз почувствовать, как мне сейчас необхо­дима помощь Джереми Стикльза. Однажды у наших во­рот появились двое незнакомцев. Они пришли пешком, раздетые до пояса, и вид у них был весьма жалкий. Вначале мы отнеслись к ним с подозрением, полагая, что Дуны затеяли против нас очередную пакость, но оказа­лось, что перед нами — чиновники лорда-канцлера, посланные в Эксмур с бумагами, касающимися Лорны Дун. Откуда лорд-канцлер и присные его узнали о Лорне, для меня до сих пор остается загадкой, однако случилось то, что случилось — история Лорны дошла до Высокого суда, и столичные крючкотворы, пронюхав о ее богатстве, на­думали поживиться за ее счет.

Чиновники перво-наперво отправились в Долину Дунов, где их изрядно подраздели, а потом отправили на на­шу ферму. Мы любезно приняли нежданных гостей, на­кормили их, и они предъявили нам свои бумаги. Одна из них была адресована мистрисс Лорне Дун и предписывала ей отправиться в Лондон с посланцами Высокого суда, как только те разыщут ее. Второй документ, адресованный тем, под чьим покровительством могла оказаться Лорна, обязывал их немедленно отпустить ее.

С гневом, страхом и скорбью восприняли мы с матушкой вести из столицы. Времени на раздумья у меня уже не оставалось, и тогда я, придя к Джереми Стикльзу, по­просил его разрешения рассказать матушке все, что я узнал от него о родителях Лорны. Джереми молча кивнул головой. Матушка выслушала мой рассказ со слезами и удивлением, а потом мы оба призадумались, не зная, как поступить дальше, и снова мы почувствовали, как не хватает нам сейчас Джереми Стикльза, не хватает его знания света и в особенности знания дворца правосудия.

— А теперь мы должны пойти и все рассказать Лор­не,— решительно заявил я.

— Ну что ж, сынок, тогда пойди и расскажи ей все сам,— ответила матушка с печальной улыбкой, и, судя по ее растерянному виду, она и сама не знала, чем все это может кончиться.

Взяв оба пергаментных свитка, я пошел искать Лорну. Я нашел ее в ее любимом месте, в матушкином садике, за которым она ухаживала с великим старанием. Когда я приблизился к ней, она подняла глаза и взглянула на ме­ня, и сердце мое невольно сжалось в предчувствии слов, что я должен был вот-вот произнести.

— Любимая, — начал я,— найдешь ли ты в себе достаточно сил, чтобы выслушать одну ужасную вещь, после чего, быть может, когда просохнут твои слезы, ты почувствуешь огромное облегчение?

— Что все это значит? — с тревогой спросила Лорна, обеспокоенная моим тоном.— Ты решил отказаться от меня, Джон?

— Нет, что ты, что ты! — горячо возразил я.— Разве мой отказ сделает тебя счастливее? И все же, Лорна, ты так далека — так далека от меня в этом мире, что я не смею рассчитывать на твою руку. Может быть, когда ты услышишь то, что я расскажу, ты сама скажешь: «Джон, мы должны расстаться».

— Вот как? — Лорна покраснела от возмущения. - Мой глупый, мой ревнивый Джон, как мне наказать тебя за твои слова? Какой лукавый смущает тебя, мой отважный рыцарь? Господи, неужели ради тебя я должна забыть о том, что цветы цветут, и земля вращается, и только смотреть на тебя, и повторять каждую минуту: «Джон, я люблю, люблю, люблю тебя»!

И она озорно взглянула на меня, и это «тебя» прозву­чало в ее устах так мелодично, что я уже готов был броситься к ней и прижать ее к своей груди, но, вспомнив о ее происхождении, сдержался, чему она, готовая ответить на мой порыв, нимало удивилась.

— Мистрисс Лорна, — сказал я, с трудом подбирая слова, — вы... вы должны вести себя сообразно вашему высокому титулу, а я... а на меня... а на меня вы теперь вообще не должны смотреть иначе как с жалостью.

— Именно с жалостью я и буду смотреть на тебя, Джон,— ответила Лорна, пытаясь засмеяться,— если ты и дальше будешь городить всякую чепуху.— (Моя робость и невольное обращение к ней на «вы» неприятно поразили ее.) — Я начинаю думать, что ты и твои близкие уста­ли от меня, и вы теперь ищете предлог отослать меня назад, вернуть меня в прежнее мое несчастное состояние. Если так, скажите без обиняков, я сама уйду!

Я видел, что Лорна готова вот-вот заплакать, и толь­ко природная гордость препятствует ее слезам. И эти непоявившиеся слезы, эта ее беззащитность глубоко тро­нули меня, и с этой минуты я начисто забыл и о ее высоком титуле, и о своем низком происхождении.

— Родная, любимая, — воскликнул я, — самая прекрасная на свете, разве я смогу отказаться от тебя, Лорна?

— Джон, дорогой мой — самый дорогой на свете, если ты так любишь меня, почему же я должна расстаться с тобой? — спросила Лорна.

Тут уж я не смог — не захотел — сдержаться и, при­жав ее к себе, крепко-крепко поцеловал. Господи, да будь она хоть четырежды графиней, будь хоть самой королевой Англии, — она моя, моя, всей душой, всем сердцем моя, и ничто, и никто не сможет встать между нами!

 — А теперь, Лорна,— сказал я, не выпуская любимую из объятий, — я расскажу тебе одну трогательную историю.