Евгений Титаренко - Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей
— Завтра надо достать жратву… — подытожил Проня. И, взяв Петькину веревку, разрезал ее пополам. — Утро вечера мудренее… Давай, чтоб они случаем не дали деру…
Петьку оттащили к дальнему концу поляны и, усадив на землю, привязали к дереву. Чернобородый хотел привязать стоя, Проня запретил.
— Синяков не должно быть, следов от веревок не должно быть, крути аккуратно. Они сдохнут своей смертью…
Потом грабители потушили костер и тут же, на поляне, улеглись спать.
Обессиленные, разбитые, друзья не могли потом сказать, спали они или теряли сознание в эту холодную ночь… Но когда пришли в себя, было уже светло.
Прощание
Лес шумел, перекликался на разные голоса.
Петька проснулся оттого, что Проня, взяв его за подбородок, несколько раз приподнял ему голову, больно стукнув затылком о дерево.
— А, живой… — сказал Проня.
Чернобородый складывал на потухшем пепелище хворост, чтобы снова разжечь костер.
От своего дерева на Петьку глядел Никита.
Петьке показалось, что он еще не проснулся и видит страшный сон, неправдоподобный и явственный одновременно…
Он весь окоченел, по всему телу расползлась дрожь. Сначала медленная, потом сильней, сильней — его стало бить как в лихорадке.
Петька хотел остановить это биение и не мог.
Вдруг Никита как-то страшно захрипел, дернулся раз, потом еще раз, голова его свисла набок, и, осев, он скрючился на веревках.
Проня подошел к нему и выдернул изо рта кляп.
— Это что еще за блажь? — спросил от костра чернобородый.
Никита так и остался без движения, обвисший на веревках.
Проня тронул его за голову.
— Живой… — Потом обернулся. — Нам не надо, чтобы они задохнулись. Я не хочу сесть миллионером в каталажку. Они заблудились в пещере и умерли от жажды, едва выбрались оттуда!
Чернобородый мрачно хмыкнул.
А Проня подошел и выдернул кляп из Петькиного рта, ударил его этим кляпом по голове.
— Теперь они так и так не раскричатся.
Петька глядел на Никиту и не сразу понял — что это, когда щеку обожгла горячая, как огонь, слеза.
Бандиты доели остатки хлеба из их котомок.
Проня сказал:
— Не будем терять время, надо идти за жратвой.
— Надо… — подтвердил чернобородый.
— Деньги у тебя? Я покараулю здесь, — сказал Проня.
Чернобородый, хохотнув, сразу оборвал смех.
— Деньги я могу отдать тебе, сам покараулю.
Между ними разгорелся спор. Никто не хотел оставлять другого возле ящика с драгоценностями.
Наконец решили идти вместе. Это примирило обоих.
— А с этими? — спросил чернобородый.
— Пусть сдыхают.
— К черту! Прикончим — это будет вернее!
Проня опять разозлился.
— Они сдохнут и так! Сдохнут от жажды! Мы заметем сразу все следы. Не трусь! Я знаю, что такое тайга. Их будут искать неделю, пока найдут! — Добавил: — И не к чему на себя лишнее брать… Мы еще в России…
Где-то за Петькиной спиной взошло солнце и всполошило мошкару. Но сначала Петька еще чувствовал ее укусы, а потом все: и жажда, и отеки в затянутом веревками теле, и опухшее от укусов лицо — слилось для него в одно сплошное одеревенение.
Грабители притушили костер, убрали за собой следы ночевки и, взяв ящик, потащили его в лес.
Проходя мимо Петьки, чернобородый замахнулся, хотел ударить его. Проня взвизгнул:
— Не надо синяков! Я говорю — не надо синяков!
Чернобородый зарычал в ответ, но руку опустил.
— Синяки будут от веревок.
— Веревкой они сами себя уже исполосовали. А не сдохнут, так… мы вернее… С той самой скалы… И живого места не останется… Скажут — веревка не выдержала.
Когда шаги их растворились в тайге, Петька выждал еще несколько минут и хотел окликнуть Никиту. Но Никита сам вдруг выпрямился, потянулся, насколько позволяли ему веревки, расправляя отекшие суставы, огляделся по сторонам.
— Никита, — едва слышно, чужим, непослушным ртом, в котором едва ворочался деревянной колодой язык, позвал Петька. — Ты чего, Никита?
Никита хотел улыбнуться, но только губы его дрогнули и непонятная гримаса исказила лицо.
Никита хотел ответить громко, но тоже ответил едва слышно:
— Это я нарочно, Петь… Чтоб тряпку вынули изо рта.
Петька тоже шевельнул губами, но улыбка и у него не получилась.
Некоторое время помолчали, широко открытыми ртами вдыхая воздух.
Силы как будто возвратились немножко.
Петька снова дернулся, снова попытался дотянуться до веревки зубами, но все было напрасно.
Отдышавшись, тихо сказал Никите:
— Попробуй зубами…
Никита покачал головой. Он уже пробовал.
Долго молчали.
— Ты знаешь, Петь… — неожиданно сказал Никита. — Когда нам идти за утятами, бабка не пускала меня… Говорит, ушлю к матери… А я говорю: ну и усылай… Так мы с ней и не помирились…
Петька застыл на секунду.
— А я, Никит, ставень матери не наладил…. Давно говорила…
И они снова долго молчали оба.
Откуда-то понадвинулось на Петьку розовое-розовое марево и стало медленно обволакивать его голову. В этом мареве перед глазами Петьки вставало то горестное лицо матери, то покосившийся ставень. Он висел на одной петле и, поскрипывая на ветру, неслышно ударял о бревенчатую стену избы…
— Петь… — снова позвал Никита.
Петька очнулся.
— Слышь, Петь… Ты прости меня… что вот я не догадался… предупредить тебя… о Проне… А? Прощаешь?
— Что ты, Никит!.. — косноязычно зашептал Петька. — Ведь у меня же и своя голова на плечах, чтоб думать. Это я должен был думать… Ты и так подсказал много…
— А главного не подсказал…
— Если бы ты знал… — сказал Петька.
Видение
Петьке смутно — уже не слышалось и виделось, а как бы мерещилось на поляне, как вернулись под вечер Проня и чернобородый, как они снова долго пытались открыть железный ящик и это не удалось им, как напихивали в мешки продукты: хлеб, картошку, лук, сало. Как пили потом… И водка оглушительно булькала на весь лес…
Чернобородый подошел и сказал:
— Еще не сдохли…
Проня утешил:
— Немного осталось!..
Потом они долго спорили, как им быть дальше: уходить теперь или ждать до утра.
Чернобородый хотел сразу, но Проня действительно знал, что такое тайга. Проня говорил, что надо выспаться как следует и двигаться едва забрезжит, иначе они влетят в какое-нибудь болото раньше, чем выйдут на проселок. А на проселке к тому же их могут поджидать уже с готовым транспортом, у которого решетки на окнах. Затем Проня напомнил, что надо будет еще «как-то устроить этих змеенышей», будто ползли, ползли от горы, да так и не доползли никуда… или упали со скалы. Петька с трудом сообразил, что это говорят про него и про Никиту.
Петькин мозг то чуть просветлялся, то снова мутнел, и Петька погружался в вязкий-вязкий туман. Ни жажды, ни боли он уже не чувствовал. И когда думал о себе, думал не о том Петьке, что привязан у дерева, а о каком-то другом, непонятном, который не может ничего чувствовать и ходит и что-то делает, но будто он из воздуха: ходит, не прикасаясь к земле, делает, ничего не трогая руками…
Костер бандиты не хотели разжигать. Но когда выпили водки, осмелели и разожгли небольшой.
Поужинав, стали рано укладываться спать.
Чернобородый спросил:
— У тебя есть наследники?
Проня усмехнулся.
— Нет! Я не дурак — обзаводиться наследниками.
— Куда ж ты денешь столько денег?
Проня захихикал, как хихикал в деревне, когда мальчишки просили его сплясать.
— Я всю жизнь добирался до этих денег, — сказал Проня. — И я давно обдумал, как израсходовать их, чтобы не осталось наследникам! А у тебя что — есть они?
— Нет… Я хочу купить яхту, — мечтательно отозвался чернобородый. — Нью-Йорк! Лондон! Париж! И чтобы женщины вокруг меня, слуги, слуги… Ботинка не сниму сам! И сначала, конечно, Париж… Париж, где я чистил ботинки другим! Париж, где я перед другими открывал двери! Чтобы теперь открывали мне!
— Может, ты тоже что-нибудь имел здесь, в России?
— Я-то? Нет. При большевиках не развернешься.
— А я дворянин… — с гордостью произнес Проня.
— Кой, к черту, толк, что ты дворянин! — усмехнулся чернобородый. — Тоже ботинки чистил!..
Проня скрипнул зубами, но смолчал.
Они открыли новую бутылку водки.
Дальнейшего Петька не слышал. И не видел, когда пришла ночь, когда уснули грабители на поляне. Тела у Петьки больше не было: не было отекших рук и ног, не было иссушенного рта, не было ничего — было только алое марево вокруг. Сначала не было ничего, а потом это марево и смутные, дорогие Петьке видения в этом мареве.
Сорок первый год. Война. Уходит на фронт отец. Мать плачет. А Петька прыгает от радости на топчане. Зачем плакать? Ведь это счастье — идти бить фашистов, стать героем, вернуться в орденах! И Петька завидует отцу, завидует всем взрослым, что могут получать оружие.
