Борис Ицын - Подростки
неслись слова гимна, которые гнусавил этот нестройный огромный хор. И заунывный молитвенный напев напоминал приглушенный вой неведомого зверя, готового прыгнуть.
И зверь прыгнул. Пение неожиданно прекратилось, и сквозь двойные рамы окна Нина Александровна и Вера услышали изуверский крик толпы:
Бей нехристей, спасай Россию!
Толпа метнулась на базарную площадь, где чернели силуэты лавок.
Через несколько минут улица наполнилась грохотом и ревом — на базаре громили еврейские лавочки.
Вера, прижавшись к матери, зарыдала. Нина Александровна дрожала. Страх, ненависть и отвращение к этим страшным людям, к погромщикам, душили ее. Она крепко обняла дочь.
— Пойдем, Верочка, пойдем, детка, от окна. Не будем смотреть на этот ужас. Дай бог, чтобы громилы остановились только на магазинах. А то ведь, озверев, они кинутся избивать несчастных евреев. Как страдает бедный безвинный народ! — Нина Александровна вздохнула и, гладя дочь по голове, повела ее в спальню, куда не так долетал шум бушевавшего погрома.
— Барыня, — подошла к ним Дуся, — я сбегаю, погляжу!
Не успела Нина Александровна ничего ответить, как Дуся уже убежала.
Шум на площади несколько утих. Погром перекинулся дальше на Уфимскую улицу, где стояло несколько еврейских магазинов.
Дуся вскоре вернулась. Она была взволнована.
— Что делают, что делают! Грабеж-то какой! — говорила она, всплескивая руками. — Магазины громят. Окна выбивают и тащат, тащат! Ковры, пальто, материю. Мать ты моя, пресвятая богородица! А которые прямо с телегами, и валят, и валят на них, что ни попадя. Лавочки поджигают, а то из мебели костры складывают, от огня все, как в крови.
Она перевела дух, вытерла концом головного платка раскрасневшееся лицо и продолжала возбужденно рассказывать:
— Аптекарь-то наш! Подлетели это, значит, к его аптеке. Двери закрыты. «Ломай!» — кричат. А он, аптекарь-то, открывает двери, выходит и говорит:
— Господа, зачем ломать? Проходите. — А сам и двери настежь. — Только говорит, господа, у меня, известно, аптека, спирту нет, а разные отравы и в жидком виде бывают, не выпил бы кто по ошибке или не съел каких вредных пилюль, а также, извиняюсь, взрывчатые вещества имеются. Как бы кто ненароком не пострадал, а так не жалко уважаемым господам, пусть берут, что угодно.
Проговорил это и отошел в сторону Стоит, платком лоб вытирает, ровно и не его громить пришли. Тут толпа как повалит вспять, да и подалась дальше.
— А квартиры еврейские не громят? — с тревогой спросила Нина Александровна.
— Квартиры пока не трогают. Не до них еще. Но с рассветом дома евреев беспременно громить начнут. Сейчас не разберешь, где христианский дом, где нехристи живут. Крестов не разглядишь.
— Каких крестов? — спросила Вера.
— А православные люди на ворогах кресты мелом понарисовали, чтобы значит их не трогали.
— Никого не убили? — с тревогой спросила Нина Александровна.
— Еще нет. Много перепуганного народа попряталось, кто где, а то все больше на поселок подаются. Старики, женщины с ребятами..
Раздался негромкий стук в кухонную дверь. Все вздрогнули. Дуся пошла открывать. Нина Александровна и Вера стояли в дверях, и девочка заметила, как сжались у матери губы, и кровь снова отхлынула от лица.
Вошедший остановился на пороге. Это был старик-еврей, портной. Вера знала его. Они жили по соседству. Лицо вошедшего было бледно до синевы, как у мертвеца. Черные глаза казались огромными, а длинная, кликом, борода вздрагивала, точно человек сдерживал рыдание.
Из-за спины его выглядывало такое же белое перепуганное лицо женщины.
— Вы простите нас, — сказал человек, стараясь сдержать дрожь, — но мы не можем… это слишком ужасно.
— Проходите, проходите, что за извинения! — засуетилась Нина Александровна.
— Барыня, — робко проговорила Дуся, — а если те узнают…
— Дуся, не беспокойтесь. За все отвечаю я одна. Проходите, мой друг, — и она, подойдя к старику, взяла его за руку. — Проходите, у нас безопасно.
За стариком вошла женщина и трое оборванных ребятишек. Лица их были не по-детски серьезны, они поминутно озирались, пугливо вздрагивая…
— Горе нам! — произнес портной. — Смерть караулит нас.
Это было сказано таким тоном, что Вера почувствовала: еще немного, и он заплачет, зарыдает от страха и отчаяния.
— Мы хотели туда, в поселок, там нет погрома, — проговорил старик, — но далеко, и потом, дети, а на улицах — это… Вы извините нас…
«Туда, на поселок», — эти слова напомнили Вере друзей, и ей стало спокойнее. «Надо быть мужественной, — подумала она. — Они придут…»
* * *Перед рассветом к Губановым прибежал Степан. Еще с вечера было созвано на станции собрание организации. Послали в город делегацию — требовать прекращения погрома. Делегатов казаки избили. Тогда решено было вооружить как можно больше народа, пойти к командованию гарнизона, а пока будут длиться переговоры, своими силами воспрепятствовать погрому, предотвратить массовые убийства.
— Дмитрий, беги к Кошельниковым! — Степан коротко рассказал о том, что происходит в городе. — Пусть Елена немедленно отправляется на переселенческий пункт, подготовит там все для приема беженцев. Сегодня там лазарет может получиться, вместе с фельдшером Шаровым — вы помните его — они должны приготовить самое необходимое. Наташа пусть собирает женщин на помощь Шарову. Елена ей скажет, к кому сбегать. Передай Акиму, что ему придется ехать на подводе до тюрьмы — беженцев встречать. Лошадей достанем. Да обратно приведи с собой Валентина и Николая — побежите дружинников извещать. Словом — вы наши связные. Ясно?
— Ясно! — Митя был уже одет и пулей вылетел из избы.
Первые беженцы, действительно, скоро появились в поселке. Это были большей частью женщины с детьми, жены бедняков, на лачуги которых был готов обрушиться погром.
Через час у тюрьмы, за городом, куда еще не докатился погром, беженцев уже ожидали подводы. Пожилые рабочие — Аким Кошельников, Иннокентий Осипов, отец Николая и Михайла Тропин встречали женщин-беженок. Они усаживали их на телеги, уговаривали, как умели, и отвозили на переселенческий пункт.
Бледные заплаканные еврейки прижимали к груди перепуганных, черноглазых ребятишек. Грудные младенцы были завернуты во что попало: в рваные скатерти, шали, старые отцовские рубахи. Детишки не плакали, они только мелко-мелко дрожали и глядели на всех, как затравленные зверьки.
В больших светлых комнатах переселенческого пункта было приготовлено все, что смогли найти рабочие и их жены. Молодые работницы готовили еду из продуктов, собранных в поселке, кипятили молоко для грудных младенцев, утешали несчастных женщин:
— Здесь вас не тронут. В город пошла рабочая дружина. Она утихомирит погромщиков.
…Ребята быстро собрали дружинников и молодых рабочих. Револьверов на всех не хватило. Вооружались, кто чем мог. Доставали дробовики, даже старые кремневые ружья. А у кого и тех не было, брали ломики посподручнее — все не с пустыми руками.
Организованно, разбившись на несколько отрядов, двинулись дружинники в город. Шли быстро, боялись, что погромщики ворвутся в квартиры, начнутся убийства. Войдя в город, встретили старика и трех женщин с ребятами на руках. Еврейки были растрепаны. У старика на длинной седой бороде запеклась кровь. Увидев идущих навстречу людей, евреи в ужасе остановились. Они решили, что это с поселка тоже идут черносотенцы. Женщины молча опустились на землю, прижав к груди ребятишек. Старик закрыл лицо руками, опустил голову и застыл в позе безвыходного отчаяния и покорности судьбе.
— Не бойтесь, мы не черносотенцы, — крикнул Данила, подбегая. — Рабочие мы, дружинники, с поселка!
— В чем дело, отец? Что там в городе? — спросил, подходя, Степан.
Старик поднял желтое морщинистое лицо. В его глазах застыл ужас человека, только что видевшего смерть. Он долго, пристально смотрел на рабочих, затем произнес тихо и медленно, точно разговаривал сам с собой:
— Там умирают люди. Они убили мою дочь, громят наши лачуги, точно мы виноваты во всем. — Старик снова опустил голову и закрыл лицо руками.
Степан послал одного из дружинников проводить евреев до подвод, ожидавших на окраине города.
Двинулись дальше. Шли ускоренным шагом, почти бежали. Никто не проронил ни слова.
Группы, которыми командовали Степан и Данила, пошли по Уфимской.
— Товарищи, — предупредил Степан, — без команды не стрелять. И вообще стрелять только в самом крайнем случае и то вверх. Не расходиться, поодиночке нас могут перебить. За спиной громил — казаки и полиция. Им только повод нужен, чтобы арестовать каждого из нас.
Уфимская улица — одна из самых прямых в городе. В этот ранний час она была как на ладони, и перед рабочими открылась жуткая картина погрома. Ребят, пришедших с дружиной в качестве связных, охватило волнение, от которого задрожали руки и перехватило дыхание.
