Борис Ицын - Подростки
Разошлись далеко за полночь.
В эту ночь во многих домах Никольского поселка не спали — готовились к манифестации. Девушки кроили косынки из кумача, делали красные банты, розетки, нарукавные повязки.
Дружинники чистили оружие.
* * *Наутро, чуть свет, ребята были на станции. Они видели, как кучками сходились рабочие. Вскоре над толпой взвились красные знамена. Манифестанты выстроились и двинулись к городу. Шли торжественно и не торопясь. В отличие от предыдущих выступлений на этот раз впереди шагал духовой оркестр. Могучие звуки марсельезы плыли в осеннем воздухе, сзывая все новое и новое пополнение. Ручейками стекались в эту могучую реку отдельные группы участников.
Ребята пристроились в первых рядах сразу за большими знаменами, на которых золотом горели лозунги:
— Долой самодержавие!
— Да здравствует революция!
— Да здравствует республика!
— Да здравствует социализм!
А вот и начало города — мрачный острог. Здесь когда-то стояли ребятишки с передачей для Данилы.
Колонна у тюрьмы остановилась.
— Чего это они? — Ребята увидели, как группа рабочих двинулась прямо к конвойной.
— Смотрите-ка, в тюрьму пошли. Айда и мы! — И ребята помчались следом за рабочими.
В дверях конвойной стоял начальник тюрьмы, рядом с ним знакомый ребятам унтер и еще несколько человек. Начальник был явно перепуган. Лицо покрыла бледность, губы слегка дрожали. Прижав к груди руки, он уверял делегацию:
— Господа, поверьте слову офицера, в тюрьме нет ни одного политического заключенного.
— Дайте нам ключи от камер. Мы сами проверим.
— Но поймите, господа, без разрешения губернатора я не могу никого пустить в тюрьму. Я сегодня же запрошу Оренбург. Зайдите дня через три, господа.
Андрей шагнул вперед.
— Бросьте дурака валять, господин начальник! Дайте ключи или выведите во двор всех заключенных. В противном случае мы попросту ворвемся в тюрьму и проверим камеры сами. Их расположение мы знаем.
Начальник тюрьмы беспомощно оглянулся. Казалось, он сравнивает силу народа, дожидавшегося решения, и силу конвоя, ждавшего приказания. Колебался он недолго.
— Выведите всех из камер. Всех до единого, — сказал он унтеру. Тот поспешно повернулся и побежал.
Делегация прошла в глубь двора. Не отстали и ребятишки, благо унтер признал в них старых знакомых и беспрепятственно пропустил.
Из массивных дверей выходили арестанты и выстраивались в дальнем углу двора.
Андрей, Степан и Папулов подошли к шеренге арестантов. Слышно было, как они расспрашивали стоящих в шеренге, медленно двигаясь вдоль нее. Пройдя строй, они убедились, что начальник тюрьмы не обманывал: политических заключенных не было, — незадолго до этого их отправили в Сибирь.
Делегация пошла обратно.
— Ишь, как свободно зашли и вышли, — пошутил кто-то негромко, — точно в родной дом.
— Ну, дом не дом, а школа неплохая, — сказал Андрей, усмехнувшись.
Колонна демонстрантов двинулась дальше. С музыкой и песнями шла она по улицам города…
* * *…Вера обедала, когда неожиданно услышала звуки оркестра. Она схватила пальто, форменную шапочку и, одевшись на ходу, выбежала на улицу.
Через площадь с Большой улицы шла мощная колонна. Десятки алых полотнищ плыли в воздухе. Гремел оркестр. Шагали стройные ряды манифестантов. Вера стала всматриваться. Она увидела Степана, Андрея. А вот и Данила шагает со знаменем. Увидела девочка и своих друзей — неразлучную троицу: Николая, Валентина, Дмитрия.
«Товарищи!» — хотела крикнуть Вера, но в это время оркестр грянул «Марсельезу».
«Догоню», — решила девочка и пошагала по тротуару. Впереди ее шли двое: высокий мужчина в поддевке и другой пониже — в демисезонном пальто и старой потертой чиновничьей фуражке.
— Поют, играют! Ррре-во-люция! — протянуло тенорком пальто.
— Безобразие! А полицию как корова языком слизнула! — пробасила поддевка. — Этак, рвань проклятая грабить начнет, бунтовать, а ты и городового не найдешь.
Вера невольно замедлила шаги. Ей почему-то не захотелось обгонять этих двоих.
— Свободы захотели, — со злостью проговорил тот, что был пониже.
— Ненадолго. Есть еще на свете истинно русские люди.
— Смотрите, смотрите, исключительно голытьба, ни единого интеллигентного лица.
Они помолчали.
— Полюбуйтесь! Реалист. Вот негодяй! — воскликнул снова тот, что был в демисезонном пальто.
— А вы замечайте, замечайте получше, Александр Агафонович. Проследим за ним, а завтра к директору. За демонстрацию ему, мерзавцу, волчий билет безо всяких, — пробасил его собеседник.
Вера остановилась. А что, если и ее заметят? Ведь она в форменной шапочке. Надо ли рисковать? Что бы сказал Степан? — «Эх, не могла переодеться», — с досадой подумала она, но замедлила шаги и, проводив взглядом демонстрацию, уже возвращавшуюся в сторону станции, отправилась домой.
…Прошло немного времени. Вера учила уроки. Вдруг она услышала пение, но не такое, как днем, а разухабистое. Девочка выскочила на улицу. В полумраке осеннего вечера она увидела черную массу. Прислушалась.
Соловей, соловей, пташечка,Канареечка жалобно поет, —
неслось с посвистом и гиканьем. Она поняла — идут солдаты.
Теперь на улице было оживленно. Люди выходили из квартир, двигались группами по тротуару, переговаривались, громко приветствуя друг друга. Это были торговцы, лабазники, приказчики, нередко встречались чиновники.
— Мы им по первое число всыплем, — грозился какой-то пьяный парень в картузе, лихо надетом набекрень, и лакированных сапогах бутылками.
Вера прислушалась, ловила отрывки разговоров.
Вот мимо прошла группа высоких, как на подбор, мужчин. В середине суетился выделявшийся маленьким ростом человек в поношенном зеленом пальто и старом порыжевшем котелке.
— В Успенской церкви у иконы богородицы слеза закапала. Слеза! Знамение, господа, знамение! Еще бы…
Группа удалилась. Шли три женщины. Одна из них — старуха в большом ковровом платке, шамкала:
— Студенты, матушки вы мои, студенты и нехристи, значит, всему делу повинны, им христианской крови в свою мацу….
Вере стало страшно. Что такое говорят люди? С кем собираются расправляться?
Солдаты между тем уже прошли, тускло померцав штыками, и теперь по улице гарцевали три полусотни казаков. Цоканье копыт и лошадиное ржание наполняли воздух.
Девочка бросилась в дом. Нина Александровна стояла у окна. Лицо ее было непривычно бледно, брови нахмурены. Чувствовалось, что она очень волнуется. Около нее стояла Дуся и тоже, не то со страхом, не то с любопытством смотрела в окно.
— Иди ко мне, девочка, — сказала Нина Александровна. Она привлекла к себе дочь и укутала ее концом большого пухового платка. — Не выходи, Верочка, из дому.
— Почему, мамочка?
— Так. Кто знает, что может быть!
— А ты видела, мамочка, манифестацию? Там и ребята были, и Степан, и Данила, все, все. Я их видела.
— Да, родная, вот за них-то я и беспокоюсь.
— Но они все… — девочка замялась, не зная, сказать ли матери. Решила: сказать, — вооружены.
— Ну, милая, их оружие ничто против озверевшей толпы, за которой — полиция и армия. — Она помолчала немного. — Давайте лучше пить чай. Дуся, закройте пораньше ставни, пожалуйста. Только одну половинку у среднего окна в гостиной оставьте.
Это тоже было новостью. Обычно закрывались все ставни, да и не так рано. Но Вера ничего не сказала, только плотнее прижалась к матери, и ей стало так тепло и хорошо. Она почувствовала, что рядом с мамой, такой милой, ласковой, такой взрослой и умной ничего не страшно.
Чай пили в молчании. Было тихо и на улице. Тишина эта показалась зловещей…
Время приближалось к вечеру. Чтобы не сидеть в сумерках, пораньше зажгли лампу.
И вдруг снова, уже в третий раз, послышалось пение. На этот раз оно приближалось из-за реки, медленное, тягучее, гнусавое.
Вера увидела, как мать вздрогнула и побледнела.
— Дуся, потушите свет в гостиной, — сказала Нина Александровна, нервно передернув плечами. Девочка почувствовала необъяснимый страх. Сердце сжалось. Стало холодно и неуютно. Задрожал подбородок. Хотела сдержаться и не могла. Непослушные зубы начали выбивать дробь. Вслед за матерью она бросилась к окну, не закрытому ставнем.
За окном постепенно густел октябрьский вечер. По улице текла огромная черная толпа. Зловеще пылали факелы, бросая кровавые блики на лица и фигуры. В неверном свете сумерек и факелов поблескивали церковные хоругви и оклады больших икон. Пение теперь слышалось отчетливо:
Боже, царя храни, —
неслись слова гимна, которые гнусавил этот нестройный огромный хор. И заунывный молитвенный напев напоминал приглушенный вой неведомого зверя, готового прыгнуть.
