Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Эмиль из Лённеберги и др.
Так там и написано. И больше ни единого слова.
Что тут скажешь? Судя по этим словам, можно подумать даже, что Эмиль редко бывал трезв. Мне кажется, что маме Эмиля следовало бы рассказать, как все произошло на самом деле. Но, как уже говорилось выше, она, вероятно, не могла заставить себя это сделать.
В синей тетради есть и заметка от пятнадцатого августа. Тогда мама записала следующее:
«Сиводня ночью Эмиль с Альфредом хадили за раками, они налавили тысячу двести штук. Но потом, ясное дело, ох, сердешные вы мои…»
Тысячу двести штук! Ты когда-либо слыхал такое? Это уйма раков, посчитай сам — и ты увидишь! Должна сказать, что Эмиль провел веселую ночь. И если тебе приходилось ловить раков в каком-нибудь смоландском озерце темной августовской ночью, тогда ты знаешь, как весело промокнуть до нитки и каким необыкновенным кажется все вокруг. Ух, темно, хоть глаз выколи, черный лес окаймляет озеро, тишину нарушает лишь плеск воды под ногами, когда бредешь вдоль берега. А если посветишь факелом, как это делали Эмиль с Альфредом, то увидишь, что по каменистому дну повсюду ползают большие черные раки. И остается только брать их рукой за спинку и одного за другим класть в мешок.
Когда Эмиль с Альфредом собрались на рассвете домой, у них оказалось раков гораздо больше, чем они могли унести. Эмиль шел, насвистывая и распевая на ходу.
«Вот папа удивится», — думал он. Как бы то ни было, Эмилю всегда хотелось отличиться перед папой, хотя частенько это ему не удавалось. Эмилю хотелось, чтобы отец, проснувшись, увидел гору раков, которых они наловили. Сложив их в большой медный котел, в котором они с Идой купались по субботам, Эмиль поставил его в спальне рядом с папиной кроватью.
«Ну и крику будет, когда все проснутся и увидят моих раков», — подумал Эмиль; радостный и усталый, он залез в свою кровать и уснул.
В горнице было тихо-тихо. Слышался только храп папы да легкий шорох. Такой, какой обычно бывает, когда ползают раки.
Как всегда, папа Эмиля встал в тот день очень рано. Лишь только стенные часы в горнице пробили пять, он сбросил одеяло, спустил ноги с кровати и посидел некоторое время, чтобы стряхнуть с себя сон. Он потянулся, зевнул, пригладил волосы и слегка пошевелил пальцами левой ноги. Однажды большой палец его левой ноги побывал в крысоловке, которую поставил Эмиль, и с тех пор палец по утрам словно окостеневал и его надо было растирать. И вот, растирая палец, папа внезапно так завопил, что мама и маленькая Ида вскочили вне себя от страха. Они подумали, что папу, по крайней мере, режут. А на самом деле в его палец, тот самый, что побывал в крысоловке, всего-навсего вцепился рак. Если когда-нибудь твой большой палец побывал в клешнях рака, ты знаешь, что это так же приятно, как попасть в крысоловку, — есть от чего завопить! Раки — упрямые плуты, они вцепляются в тебя мертвой хваткой и щиплют все больше и больше — ничего удивительного, что папа Эмиля закричал!
Закричали и мама с маленькой Идой, потому что увидели раков, сотни раков, кишмя кишевших на полу. Какой же тут поднялся крик!
— Эмиль! — вопил папа.
Он был очень зол, а кроме того, ему нужны были клещи, чтобы освободиться от рака, и он хотел, чтобы Эмиль принес их ему. Но Эмиль спал, и его было не добудиться никаким криком. Папе самому пришлось прыгать на одной ноге за клещами, которые лежали в ящике с инструментами в кухонном шкафу.
И когда маленькая Ида увидела, как папа скачет на одной ноге, а на большом пальце другой ноги у него болтается рак, у нее даже сердце защемило при мысли о том, какое зрелище проспит Эмиль.
— Проснись, Эмиль! — весело закричала она. — Проснись! Погляди-ка!
Но она тут же смолкла, потому что папа бросил на нее негодующий взгляд — он явно не понимал, что ее так позабавило.
Между тем мама Эмиля ползала по полу, собирая раков. Через два часа ей удалось собрать их всех, и когда Эмиль наконец к обеду проснулся, он почувствовал божественный запах свежесваренных раков, доносившийся из кухни, и радостно вскочил с постели.
Три дня в Каттхульте шел пир, так что все отвели душу. Там ели раков. Кроме того, Эмиль засолил уйму раковых хвостиков и продал их в пасторскую усадьбу по двадцать пять эре за литр. Заработок он честно поделил с Альфредом, у которого как раз было туго с деньгами. Альфред считал, что Эмиль — ну просто до удивления — горазд на выдумки.
— Да, умеешь ты зарабатывать деньги! — сказал ему Альфред.
И это была правда. У Эмиля в копилке набралось уже пятьдесят крон, заработанных разными путями. Однажды он даже задумал настоящую крупную аферу, решив продать всех своих деревянных старичков фру Петрель, поскольку она была от них без ума, но, к счастью, ничего из этого не вышло. Деревянные старички остались по-прежнему стоять на полке и стоят там до сих пор. Фру Петрель хотела, правда, купить еще деревянное ружье и отдать его одному знакомому противному мальчишке, но из этого тоже ничего не вышло. Эмиль, конечно, понимал, что сам он уже слишком большой, чтобы играть с этим ружьем, но и продавать его не хотел. Он повесил ружье на стене в столярной и написал на нем красным карандашом: «НА ПАМЯТЬ ОБ АЛЬФРЕДЕ».
Увидев эту надпись, Альфред рассмеялся, но было заметно, что он польщен.
Без кепчонки Эмиль тоже жить не мог; надел он ее и тогда, когда впервые пошел в школу, и вся Лённеберга затаила дыхание.
Лина не ждала ничего хорошего от того, что Эмиль ринулся в науку.
— Он небось перевернет всю школу вверх дном и подожжет учительницу, — предсказала она.
Но мама строго взглянула на нее.
— Эмиль — чудесный мальчик, — сказала она. — А что на днях его угораздило поджечь пасторшу, так за это он уже отсидел в столярке, и нечего тебе упрекать его.
Из-за пасторши Эмиль просидел в столярной семнадцатого августа. Как раз в тот день пасторша явилась в Каттхульт к маме Эмиля, чтобы снять узоры для тканья. Сначала ее пригласили на чашку кофе в беседку, заросшую сиренью, а потом она захотела рассмотреть узоры. Она плохо видела и достала из сумки увеличительное стекло. Такого Эмиль никогда раньше не видел и очень им заинтересовался.
— Можешь взять стекло и посмотреть, если хочешь, — простодушно разрешила пасторша.
Она, вероятно, не знала, что Эмиль способен использовать для своих проказ любые предметы, и увеличительное стекло не было исключением. Эмиль быстренько понял, что его можно использовать как зажигательное стекло, если держать так, чтобы солнечные лучи собирались в одной точке. И он стал оглядываться в поисках чего-нибудь легко воспламеняющегося, чего-нибудь, что можно было бы поджечь. Пасторша, горделиво и безмятежно подняв голову и ни о чем не подозревая, спокойно болтала с его мамой. Пышные страусовые перья на ее изящной шляпке, пожалуй, сразу вспыхнут… И Эмиль попробовал их поджечь — вовсе не потому, что надеялся на удачу, а потому, что просто решил попытаться. Иначе ничего на свете не узнаешь.
Результат его опытов описан в синей тетради:
«Вдруг запахло паленым, и перья пастарши задымились. Понятно, что загареться они не могут, а только пахнут паленым. А я-то думала, что типерь, когда Эмиль стал членом Общества трезвости, он исправится. Как бы ни так! Этот гаспадин, член Общества трезвости, как миленький прасидел остаток дня в столярке. Вот как было дело».
А двадцать пятого августа Эмиль пошел в школу. Если жители Лённеберги думали, что он там опозорится, то они просчитались. Учительница, вероятно, была первой, кто начал подозревать, что на ближайшей к окну скамейке сидит будущий председатель муниципалитета. Потому что… слушай и удивляйся: Эмиль стал лучшим учеником в классе! Он уже умел читать и даже немножко писать, а считать он выучился быстрее всех. Без небольших проделок тут, конечно, тоже не обошлось, но они были такие, что учительница могла их вынести… Да, правда, однажды он умудрился поцеловать учительницу прямо в губы. И об этом долго судачили в Лённеберге.
Дело было так. Эмиль стоял у черной классной доски и решал очень трудную задачу: «7 + 7 =?», а когда он с ней справился и сказал «Четырнадцать», учительница похвалила его:
— Молодец, Эмиль, можешь сесть на место. Так он и сделал, но мимоходом подошел к учительнице, восседавшей на кафедре, и крепко поцеловал ее. Ничего подобного с ней никогда прежде не случалось. Покраснев, она заикаясь спросила:
— Почему… почему ты это сделал, Эмиль?
— Наверное, я это сделал по доброте душевной.
И слова эти стали в Лённеберге поговоркой. «„Наверное, я это сделал по доброте душевной“, — сказал мальчишка из Каттхульта, поцеловав учительницу», — говорили лённебержцы, а может, и сейчас еще так говорят. Кто знает!
На переменке к Эмилю подошел один из мальчиков постарше и хотел было подразнить его.
