Эрнест Сетон-Томпсон - Приключения Рольфа
Тщетно обойдя кругом, Куонеб сказал Рольфу:
— Ударь её чем-нибудь, чтобы она двинулась с места.
Рольф умел хорошо попадать в цель камнями, но не мог найти ни одного. Поблизости того места, где они стояли, протекал незамерзающий родник; обледеневший над ним снег превратился в твёрдый снежный ком. Рольф бросил им в пантеру и попал ей в нос. Пантера подпрыгнула от неожиданности и свалилась с дерева в снег.
Скукум в ту же минуту очутился подле неё, но полученная им пощёчина сразу изменила его тактику. Пантера вслед за этим скрылась из виду, но мужественный Скукум решил следовать за нею на расстоянии десяти футов и лаял, как сумасшедший.
Больше от неудовольствия, чем от страха, пантера взобралась на низкое дерево; Скукум поскакал с бешеным лаем, протаптывая вокруг дерева дорожку. Охотники осторожно, не делая ни малейшего шума и стараясь держаться не на виду, приблизились к дереву. Пантера всецело была поглощена созерцанием удивительной дерзости собаки, а потому Куонеб подошёл ещё ближе, прицелился и выстрелил. Когда рассеялся дым, пантера лежала на боку, судорожно подёргивая ногами, а Скукум храбро тащил её за хвост.
«Моя пантера, — как бы говорил он, — что бы вы сделали без меня?»
Пантера на оленьем дворе — тот же волк в овечьем стаде. Она за зиму перерезала бы всех оленей, хотя их было в десять раз больше, чем ей требовалось для пищи. Охотники и олени могли считать большим счастьем для себя, что им удалось отделаться от пантеры, а её превосходный мех в качестве благородного трофея занял в последующие за этим годы весьма почётное место.
42. Воскресенье в лесу
Рольф по-прежнему исполнял свои воскресные традиции, и Куонеб до некоторой степени принимал их во внимание. Любопытен тот факт, что краснокожий выказывал несравненно больше терпимости к религиозным верованиям бледнолицего, чем бледнолицый по отношению к краснокожему.
Песни Куонеба, обращённые к солнцу и духу, и обычай его жечь щепотку табаку и усы животных казались Рольфу нелепостью, безвредной, правда, но всё же нелепостью. Дай он им другое название, вроде гимнов и фимиама, Рольф выказал бы к ним больше терпимости и уважения. Он забыл слова своей матери: «Если человек делает что-нибудь искренне, веруя в то, что он поклоняется Богу, значит, он поклоняется Ему». Он не любил, чтобы Куонеб пользовался топором или ружьём в воскресенье, и индеец, понимавший, что такие поступки его являются «худым снадобьем» для Рольфа, воздерживался от работы и охоты. Но Рольф не научился уважать красных ниточек, которые индеец вешал на череп оленя, хотя понимал, что надо предоставить индейца самому себе, дабы не поселить раздора в лагере.
Воскресенье было для Рольфа днём отдыха, а Куонеб сделал его днём песен и воспоминаний.
Был вечер воскресенья, и оба они сидели в хижине, наслаждаясь огнём, горевшим в печке, тогда как снежная буря шумела на дворе и стучалась в окна и двери. Рольф наблюдал за тем, как белоногая мышка, член семьи, жившая в хижине, пыталась несколько раз подойти к носу Скукума таким образом, чтобы тот не мог схватить её. Куонеб лежал на куче оленьих шкур: во рту у него была трубка, руки его были заложены под голову. В хижине чувствовалась атмосфера довольства и братства; вечер был ещё не поздний, когда Рольф прервал молчание:
— Был ты когда-нибудь женат, Куонеб?
— Да, — отвечал индеец.
— Где?
— В Мианосе.
Рольф не решался больше задавать вопросы и стал ждать благоприятного случая. Он понимал, что в делах подобного рода надо быть очень деликатным и что бывает иногда достаточно одного прикосновения, чтобы открыть дверь или навсегда закрыть её. Он лежал и ломал себе голову над тем, как узнать то, что он желал. Скукум крепко спал, а Куонеб и Рольф следили за тем, как мышка быстро шмыгала по жилищу. Вот она подошла к берёзовой палке, стоявшей у стены, на которой висел том-том. Рольфу очень хотелось, чтобы Куонеб взял его, чтобы звуки том-тома раскрыли ему душу, но он не смел просить его об этом: такая просьба могла вызвать обратные результаты. Мышка тем временем скрылась за берёзовой палкой. Рольф видел, что палка эта при падении должна непременно зацепить протянутую верёвку, один конец которой был на гвозде, где висел том-том. Рольф крикнул на мышь; палка сдвинулась с места, зацепила верёвку, и том-том с глухим стуком упал на пол. Рольф, встал, чтобы повесить его на место, но Куонеб что-то проворчал, и Рольф, оглянувшись в его сторону, увидел, что он протягивает руку к том-тому. Предложи ему то же самое Рольф, он, наверное, отказался бы; теперь же индеец взял инструмент, осмотрел и, согрев у огня, запел песнь о Вабанаки. Пел он нежно и тихо. Рольф, сидевший подле него и в первый раз слышавший полностью всю эту песнь, получил новое понятие о музыке краснокожих. По мере того, как певец пел своеобразную по своей прелести и переливающимся горловыми нотами песнь о «Войне Кэлускепа с магами», в которой сказался дух его народа, лицо его всё более и более прояснялось и глаза загорались воодушевлением. Затем он запел песнь влюблённых «На берёзовой лодке»:
Звёзды сияют и падают росинкиНа берёзовой лодке плыву к любви своей.
И перешёл после этого к колыбельной песне «Голый медведь никогда не тронет тебя».
Он смолк и, задумавшись, смотрел на огонь. Рольф осмелился, наконец, сказать ему после довольно продолжительной паузы:
— Матери моей понравились бы твои песни.
Слышал ли индеец или нет, только сердце его, видимо, смягчилось, и он ответил на предложенный ему час тому назад вопрос:
— Звали её Гамовини, ибо она пела, как та чудная ночная птица на Эземуке. Я привёл её из дома отца её в Саугатуке. Мы жили в Мианосе. Она делала красивые корзины и мокасины. Я ловил рыбу и ставил капканы; нам хватало всего. Затем родился ребёнок. У него были большие круглые глаза, и мы назвали его Уи-Уис — «наша маленькая совушка», и мы были очень счастливы. Когда Гамовини пела своему ребёнку, мне казалось, что весь мир залит солнцем. Как-то раз, когда Уи-Уис мог уже ходить, она оставила его со мной и пошла в Стемфорд, чтобы продать там несколько корзин. В гавань прибыл большой корабль. Какой-то человек с корабля сказал ей, что матросы купят все корзины. Она ничего не боялась. На корабле её схватили, как бежавшую невольницу, и скрывали её до тех пор, пока корабль не ушёл. Так как она не вернулась, я взял Уи-Уиса на плечи и пошёл скорее в Стемфорд. Я скоро узнал кое-что, но народ не знал, что это за корабль, откуда он пришёл и куда ушёл… так мне сказали. Им было всё равно. Моё сердце горело и на душе кипела злоба. Мне хотелось битвы. Я хотел перебить всех людей на доке, но их было много. Меня связали и бросили в тюрьму на три месяца. Когда я вышел из тюрьмы, Уи-Уис умер. Им это было всё равно. С тех пор я ничего больше не слышал. Я поселился под утёсом, потому что не мог видеть нашего первого дома. Не знаю… может быть, она жива. Но я думаю — её убила разлука с ребёнком.
Индеец смолк и поспешно вскочил на ноги. Лицо его приняло жестокое выражение. Он бросился из хижины и погрузился в ночной мрак и снежную метель. Рольф остался один со Ску-кумом.
Всё было так грустно, так печально в жизни его друга, и Рольф, погрузившийся в размышления, спрашивал себя с мудростью, несвойственною ещё его летам: «Могло ли всё это случиться с Куонебом и Гамовини, если бы они были белые? С тем ли печальным равнодушием отнеслись бы и тогда люди к их горю?» Увы! он был уверен, что нет. Он знал, что тогда был бы совсем иной разговор и на сцену выступили бы следующие вопросы, и их бы не заглушиля и: «Скоро ли вернётся обратно это плавающее отребье рода человеческого?», «Неужели нет в мире Бога правосудия и возмездия?», «На кого должен пасть бич мести за все эти злодеяния?».
Часа через два вернулся домой индеец. Ни слова не было сказано между ними, когда он вошёл. Он не озяб и ходил, по-видимому, далеко. Рольф стал готовиться ко сну. Индеец наклонился, поднял с полу иголку, которую тот потерял день тому назад, и молча передал её своему товарищу. Рольф сказал «гм!» в знак благодарности и положил её в ящик из берёзовой коры.
43. Пропавшая связка мехов
Грабёж капканов на некоторое время прекратился после того, как охотники посетили вражеский лагерь. Когда же наступил март, и снег, вследствие перемежающихся оттепелей и морозов, покрылся ледяной корочкой, и лыжи сделались ненужными, — начались новые явления раздражающего свойства, благодаря тому что можно было ходить повсюду, не оставляя после себя никаких следов.
Охотники сняли с капкана соболя и несколько куниц, потом добрались до бобрового пруда.
Капканов они не ставили там, но им интересно было узнать, сколько бобров ещё осталось и что они делают.
Журчащие ручьи, стекающие на лёд с берегов пруда, пробуравили его в нескольких местах, так что видна была вода, которая не замерзала, потому что морозы теперь ослабли. Бобры часто выходили через эти отверстия, как это указывали следы, а потому трапперы подходили к пруду осторожно.
