Георгий Попов - Первое лето
— Степаныч, — подсказал Димка.
— Он все время был здесь, рядом… — И, не дождавшись, когда это сделают другие, разрывая спутавшийся папоротник, майор Загородько метнулся вверх по склону.
Я бежал следом за майором, и когда он остановился, то поневоле остановился и я. Но Димка напирал сзади, я не удержался, сделал лишний шаг и увидел дядю Колю. Золотоискатель лежал в какой-то неестественной, изломанной позе, с залитым кровью лицом, и широко открытыми не то удивленными, не то испуганными глазами.
— Товарищ майор, разрешите доложить, — донесся издали голос Мальцева.
Майор Загородько с досадой махнул рукой и ничего не ответил. Подбежавший откуда-то Мальцев опять хотел что-то сказать или доложить, ему, видно, не терпелось, но майор опять махнул рукой, тот глянул на неподвижно лежавшего дядю Колю и окаменел на месте. Майор, не веря себе, опустился рядом на колени, подержал руку дяди Коли в своей руке, приложил ухо к его груди и, как будто почувствовав безмерную усталость, встал и стянул с головы фуражку.
Я ждал, что дядя Коля сейчас встанет, я хотел, чтобы он встал. Но старый таежник лежал не шевелясь. Он был мертв.
Подошел запыхавшийся Серега:
— Дядя?… Вот те раз…
— Дядя… Какой он тебе дядя? У человека имя-отчество есть! — строго, с хрипотцей в голосе, упрекнул геолога майор Загородько. Держа в одной руке фуражку, в другой — наган с почти пустым барабаном, он устало посмотрел на залитый солнцем и уже пестреющий лес, на высокое, в белых барашках облаков небо, на нас с Димкой. Не таким представлялся ему конец так удачно разработанной операции.
Федьку осмотрели, составили протокол — Серега и мы с Димкой подписались в качестве свидетелей, — и в тот же день закопали в самом дальнем и заброшенном углу кладбища.
Дядю Колю хоронили днем позже. Место ему выбрал Серега — на том же кладбище, только сразу при входе слева. На могиле мы поставили обелиск из цельного куска лиственницы. На обелиске Димка написал химическим карандашом: «Николай Степанович Кузнецов…» И внизу чуть помельче, — число, месяц и год смерти. Никаких документов при дяде Коле не оказалось, и мы даже не знали, сколько ему было лет.
— Ну, а куда же девалось золото? — сказал майор Загородько.
Мы с Димкой даже оторопели. О золоте мы совсем забыли, как будто его и не было.
— А правда, где же золото дяди Коли? Где ваш самородок?
Федькин рюкзак был пуст.
Единственный человек, который мог навести нас на след или, во всяком случае, прояснить что-то, была Фрося. Майор Загородько велел позвать ее. Еще недавно бойкая молодая женщина стала неузнаваемой. Лицо какое-то серое, глаза провалились, а от румянца на щеках и помину не осталось.
Фрося сказала, что приютила Федьку, правда, но приютила по глупости, не зная, что тот убийца и бандит. Ночевал он у нее в избе, а на день перебирался в баню. Где Федька прятал золото, да и было ли оно у него, она не знала.
Мы обшарили все вокруг и не нашли. Так и уехали ни с чем. Собственно, уехали майор Загородько, лейтенант Мальцев и боец Коноплин. Мы — трое — попели пешком. Евдокия Андреевна предложила телегу. Мол, Пашка или еще кто из мальцов довезет до заимки. Но мы отказались. Груз у нас был невелик. Двустволку «Зауэр три кольца» с патронташем и нож забрал с собой, чтобы передать жене Николая Степаныча, майор Загородько. А больше у золотоискателей ничего не осталось.
К вечеру мы добрались до знакомой заимки, здесь переночевали, отдохнули и наутро, едва начало брезжить, тронулись дальше по еле заметной в этом месте тропе. Это было уже 1 или 2 сентября, когда в школах начались занятия. Настроение у нас с Димкой было хуже некуда. А тут еще и погода вдруг испортилась. Поднялся ветер — так и рвет, так и ломает, кидая под ноги солнечно-желтые и медно-багряные листья. Серега шел быстро, споро. Мы с Димкой не отставали от него ни на шаг. Сейчас, когда я вспоминаю те далекие времена, мне иногда кажется, что после всего пережитого мы оба — я и Димка — стали взрослее на несколько лет. Может быть, впервые мы с такой силой почувствовали и поняли, что жизнь и правда — борьба, а к борьбе надо готовить себя сызмальства. К борьбе за себя, за своих близких, за друзей и товарищей, за всех людей, которые живут с тобой на земле.
Эпилог
Вот и вся история, которую мне напомнила коротенькая заметка, набранная, к тому же, мелким шрифтом.
Мне остается только добавить, что Димка после этого три года работал, как и я, на механическом заводе, потом он ушел на фронт и погиб в сорок пятом при форсировании Одера.
У меня хранится старая, теперь уже совсем выцветшая, фотография, групповая, мы снимались всем седьмым классом. Мой друг сидит в первом ряду, рядом с учителем, — красивый парень, серьезный и умный, он кажется старше своих одноклассников.
Где все остальные свидетели и участники этой истории, я не знаю, потому что никого из них не встречал больше ни разу. Недавно на экране телевизора мелькнуло как будто знакомое лицо: «Серега… Неужели это он, Серега, Сергей Кочемасов?» Хотел написать, но откладывал, откладывал, да так и не написал.
После того как в газете появилась заметка о богатой находке, я побывал в родных краях. Вообще-то я поехал в гости к сестрам — они до сих пор живут в шахтерском городе, — но подъехал и в деревню Хвойная, а после и в Верх-Китат, молодой городской поселок, возникший уже после войны как раз на том месте, где стояла одинокая избушка дяди Коли.
Должен сказать, что тайга за сорок лет сильно изменилась. Конечно, остались еще и глухие углы — там и сейчас черт голову сломит. Но и через них, через эти углы, пролегли тропы и дороги, и там мелькают палатки уже не искателей-старателей, а просто вездесущих туристов.
Евдокию Андреевну я не застал в живых. Как мне сказали, она умерла лет десять назад. Пацаны выросли и разлетелись кто куда, заделались горожанами. Теперь уже никого не пугает каменное многоэтажье. Фроси я не узнал, как и она меня, — столько воды утекло, не шуточки. Но события тех давних дней она помнит хорошо и любит поговорить о них.
— По первости-то я думала: ну беглый и беглый… А как узнала, какой он, этот беглый, все во мне так и перевернулось. Мой Кузьма на войне страдает-мается, кровь проливает, а этот ворюга… Нет, думаю, не уйдешь, кареглазый! Взяла я двустволку, зарядила жаканом и в тайгу… Ну, а что дальше было, вы знаете.
— Нет, не знаю, — сказал я. Мне показалось, что Фрося опять что-то путает или недоговаривает.
— Так этого… дядю Колю, как вы его звали, бандит на моих глазах застрелил, я и виновата в этом отчасти. Бегу, а дядя Коля услыхал, что я бегу, оглянулся, тут его и настигла пуля. Он, бандит-то, сначала в того милиционера выстрелил, в начальника, а потом и в дядю Колю. Тому ничего, даже не царапнуло, а этого сразу, в момент, должно, в самое сердце угодил. Во мне все так и закипело. Ах ты, думаю, гадина ты полосатая, оборотень проклятый… А глаз у меня тогда был меткий, я ведь и на белку хаживала…
— Вот тебе раз! Что ж ты тогда-то не сказала? А мы гадали!
— А меня про это никто и не спрашивал, — отчего-то вздохнула Фрося и, помолчав немного, продолжала: — А золото я искала всю жизнь. Куда ни пойду, все гляжу, гляжу, в каждую норку загляну, под каждую корягу… А нашла — и не поверишь как! Лежал за логом кедр, его ветром свалило, старый был… Попросила Тимофея и Павла, они как раз с прииска приехали, — подсобить. Мы тот кедр на сани навалили, привезли и во-он там, у амбара, распилили на поленья. Ну, а уж колола я сама. Гляжу — в одном полене дупло, в дупле земля, а из земли трава растет… Копнула — бляха какая-то, я потянула за бляху и вытащила пояс, старательский, тяжелый-тяжелый, я и подняла-то еле-еле. Взяла чурбак, который с дуплом-то, тряхнула его хорошенько, а оттуда и самородки посыпались. Я чуть не упала. Вот оно золото, то самое, думаю.
— Обрадовалась?
— Да нет, не сказать, чтобы очень… Чужой ведь каравай, а на чужой каравай, правильно говорится, и рот не разевай. Мне этого дядю Колю очень уж жалко стало… Хотела объявление в газетке напечатать, может, думаю, кто из вас объявится, да раздумала, махнула рукой: столько лет-зим минуло, где там… Я, помните, какая молодая была, верткая, в тайге, бывало, ни одному мужику не уступлю… А сейчас? Да и вы… На пенсии небось? А тот, другой-то мальчишечка? Серьезный такой?
Я сказал, что тот, другой мальчишечка, звали его Димкой, погиб в конце войны.
Фрося вздохнула:
— Мой Кузьма тоже приказал долго жить. Ждала-ждала и не дождалась. Так с тех пор и кукую, как кукушка.
Могила дяди Коли сравнялась с землей, заросла травой. Я постоял минут пять и побрел своей дорогой — на автобусную остановку, — сейчас до деревни Хвойная ходят автобусы. На обратном пути заглянул в Верх-Китатский краеведческий музей, где, по предложению газеты, выставлено для всеобщего обозрения «золотое дупло». Кедр был действительно старый, он, наверное, уже не плодоносил, поэтому его и обходили до поры до времени, пока этот великан не рухнул сам собой под ударами северного ветра. В очищенном от земли и листьев дупле музейные работники поместили тот самый широкий ременный пояс, в котором дядя Коля хранил золотой песок. Вместо самородков в дупле сейчас лежат какие-то серые камни и камушки. Тем не менее все посетители музея непременно останавливаются, спрашивают: «Это что, те самые?» И экскурсовод, молодая женщина в джинсах и вельветовой куртке, которая настоящих-то самородков, возможно, и в глаза не видела, с серьезным видом отвечает:
