Юрий Иванов - Сестра морского льва
Леса дернулась и натянулась струной. Волков подсек и почувствовал: попалась Большая Рыба! Быстро перебирая руками, он потащил ее. Птенец Ке тут подскочил, сипло вскрикнув, он подпрыгнул и захлопал крыльями. Иди, иди, чаячий парнишка! Не примазывайся к чужой славе. Волков рванул лесу, и на камни упал черный, весь в оранжевых полосах и пятнах, головастый терпуг. Ке с криками ринулся в пещеру, а Волков, подцепив рыбину пальцем под жабры, довольный и торжествующий, понес ее в пещеру, где Алька, стоя на коленках, пыталась разжечь костер. Ха, Толик!
— А вот Толик… — привычно начала девочка и замолкла. Волков с каменным лицом ждал. Немного подумав, осмотрев рыбу, Алька сказала: — Волк, да ты же молодчина!.. Но вот не знаю, смог бы ты быстро разжечь костер? Вот Толик, тот р-раз — и готово.
— Что твой Толик понимает в кострах? — проговорил Волков.
— Давай-давай. Дрова-то сырые.
Выбрав одну из досок, Волков настругал с нее мелкую щепу. Расчистив кострище, он начал строить из стружек шалашик. Потом насовал туда мелко, будто лапша, нарезанных стружек, а снаружи построил из обломков досок еще один шалашик, побольше. Порядок. Волков поднес зажигалку, стружки задымились, и через минуту все три шалашика пылали жарким огнем, на который с восторгом глядел птенец. Видно, от возбуждения у него расстроился желудок. Отбежав в сторонку, Ке, зажмурив глаза, поднатужился и с легким треском пальнул белой струйкой. Волков погрозил ему. Рановато еще этого птичьего парнишку пускать в приличное общество.
— А вот Толик… — задумчиво начала Алька. Волков ухмыльнулся: еще бы! Помолчав немного, она продолжила: — А вот мой друг Толик… Знаешь, даже он бы так быстро не смог разжечь. Куда там! Он дутьем берет, дует-дует, прямо весь красный становится.
Она засмеялась, а он улыбнулся: наконец-то Толик положен на обе лопатки.
Разговор о любви
Положив в костер дров, Волков поправил горящие доски, чтобы огню было удобнее расправляться с ними, и жаркое пламя осветило их лица.
— Скажи… ты… — Алька замялась, а потом, подумав немного и покусав нижнюю губу, закончила: — Скажи, а ты чей?
— Как это «чей»?
— Ну, кто у тебя… жена… ну и ребенки?
— А я ничей.
— Так не бывает.
— В жизни все бывает. Жены у меня нет, ну а значит, и детей. Не состоялась, Алька, у меня семейная жизнь.
— Брошенный ты, что ли?
— Разве я уж такой негодный, чтобы меня бросали?
— Ты? Ты хороший. С тобой интересно… — Алька взяла палочку, поковырялась в костре, задумалась и спросила: — Ну почему ты все-таки без жены? Тебя не любили, что ли?
— Ого! А не слишком ли рано ты начинаешь интересоваться такими вопросами? — сказал Волков. — Ну хорошо. Любили меня, Алька, и я любил. Хотя, если признаться честно, по самому-самому настоящему любил в жизни лишь дважды… — Волков задумался, поглядывая на девочку. Подперев ладонями подбородок, она очень внимательно слушала его. — Мне было немного больше лет, чем тебе, тринадцать, как я влюбился в девочку из класса. Любкой ее звали. Это из-за нее я лазил по трубам. Я был ужасно ревнивый мальчишка. Дрался из-за нее, следил, чтобы никто, кроме меня, не провожал ее из школы или на каток. И мечтал лишь об одном: чтобы вдруг исчезли все-все мальчишки и лишь я бы один остался возле нее. Удивительно, Алька, но моя мечта осуществилась… Настала война, наступила блокада, и наш шумный дом, в котором было много мальчиков и девочек, обезлюдел. Кого эвакуировали, кто погиб. Лишь мы двое с Любкой остались в том пустом промороженном доме. — Волков достал трубку. Он долго набивал ее, потом Алька подала ему горящую щепу, и он закурил. — Так вот, мы остались вдвоем. Отцы наши были на фронте, а матери работали на одном заводе и в одном цехе. Во время бомбежки бомба упала как раз в тот цех… Трудно нам пришлось с Любкой. Дело прошлое, но одно время мы даже были воришками на Сытном рынке, а потом выступали с концертами в госпиталях и воинских частях. Я играл на стиральной доске, барабаня по ней пальцами в наперстках, а она пела. Но вскоре она очень ослабла, а тут еще и дом неизвестно отчего сгорел, и мы теперь уже жили в подвале… — Он замолк, представив себе черный, с лохмотьями инея на стенах гулкий подвал, и поежился. — Погибла она. От голода…
Птенец Ке вдруг хрипло закричал. Волков покосился на него, махнул рукой. Ке попятился и направился в угол пещеры.
— Рассказывай дальше, — сказала Алька.
— А о чем же еще?
— О другой любви.
— А тут и не о чем рассказывать. Понимаешь, мне уже было двадцать, когда я полюбил одну очень хорошую девушку. Ну вот… Как бы тебе объяснить…
— Ну говори-говори. Думаешь, я уж так ничего и не понимаю, да?
— Я думаю, ты все поймешь. В общем, мне казалось, что все лучшее, в том числе и любовь… гм… все это еще будет, все еще впереди. Но я ошибся: сейчас-то я знаю, что любил лишь ее одну, ту девушку, и другой такой любви уже быть не может.
— Уж если я кого полюблю, то на всю жизнь! — убежденно сказала девочка и, заметив, как Волков улыбнулся, сердито сказала: — Что, не веришь, да? Не веришь? Или думаешь, что я еще маленькая и ничего не понимаю? Все я понимаю, все… Хотя еще не совсем понимаю: а почему надо кого-то обязательно полюбить?
— Она засмеялась, а потом нахмуртась — Одному ужас как плохо, я-то знаю. Ну вот Лена. Такая хорошая, такая красивая, а тоже одна.
— Кстати, а где она живет?
— Да в моем доме. В другой комнате. Дом-то у нее совсем развалился, я и сказала ей: «Лена, приходи ко мне жить. Ты одна, и я одна».
— Постой-постой… как это ты одна? Ведь ты говорила мне, что твои родители на Большом лежбище.
— Что? — переспросила Алька и, опустив голову, сказала: — Соврала я… Все меня жалеют, я не хочу, не хочу!.. — Она еще ниже опустила голову. — Уже пять лет, как они утонули. И папа и мама…
Голос ее сорвался, и она уткнулась лицом себе в колени.
Пораженный, Волков некоторое время глядел на нее, потом подошел, сел рядом с девочкой, пряжал к себе. Алька пыталась сдержаться, но плакала и плакала, а он молчал, потому что не знал, какие слова можно найти, чтобы утешить девочку. Да и найдешь разве такие слова?
— Понимаешь, ребенок… — все же пробормотал он. — Понимаешь…
— И не ребенок я вовсе… — всхлипнув, сказала Алька и повела плечами, чтобы он отпустил ее. — А если я и заплакала, так я вообще никогда не плачу. А тут вдруг как-то получилось. Вдруг мне не столько себя, как всех-всех жалко стало. И Лену, и тебя… и Любку.
Наверно, ей нужно было еще немного поплакать, и Волков вышел. На душе было тяжело. Кажется, впервые в жизни он почувствовал свою беспомощность… Вскоре он услышал ее шаги.
— Ну как ты тут? — спросила Алька, подходя и садясь возле него.
— А ты как?
— Будет сейчас такое… Ну такое! — сказала девочка, игнорируя его вопрос. Она пододвинулась к нему ближе и почему-то зашептала: — Уж и не знаю, чем это объяснить, но это всегда происходит, как только садится солнце.
— Лена… удочерила тебя?
— Ага. Удочерила, — нетерпеливо сказала Алька. — А я ей говорю: не удочерила, а «усестрила».
— Ну никак я не могу ее мамой называть… А вот сейчас, сейчас…
— Не свались, — сказал Волков и положил ей руку на плечо.
Стихло все. Замолкли птицы. Замерли на своих карнизах и уступчиках, будто оцепенели в ожидании чего-то необыкновенного, что должно было сейчас произойти. Только где-то тяжелые капли срывались и монотонно бились в камень.
Тихо. Вдруг птицы все враз, как по чьему-то властному, но неслышимому зову, сорвались с карнизов, и воздух взвыл в их напрягшихся крыльях. Черная молчаливая стая взмыла в ночное небо, потом, словно рухнув, опустилась до самой воды, круто развернулась и понеслась назад к островку. И ни вскрика, ни единого звука! Что-то трагическое и гордое было в этом ночном полете птиц: ни одна не осталась на карнизах, будто птицы проверяли свое единство — все ли тут, не откололся ли кто от стаи?
Алька придвинулась к Волкову еще ближе. Птицы пролетели над ними и сделали круг. Теплый ветер от множества крыльев пахнул на лица людей, взрябил воду в бухте. Не шевелясь, словно зачарованные, они глядели, как, слившись в одно шелестящее кольцо, птицы кружили и кружили над островком.
— Сейчас все «это» кончится, — сказала Алька. — Жаль, да?
— Жаль, — отозвался Волков, — я уже полюбил «это».
Снова, как по команде, птицы рассыпались и расселись по карнизам. Они тихо, деловито переговаривались, будто совершали сейчас некое очень важное таинство, которым как бы завершался весь напряженный, полный труда день. Стихло все. Только на одной из каменных полочек затрещали вдруг веселые и звонкие голоса, будто тут никто и спать-то не собирался. «Ла-ла-ла…» — трещали птицы. Волков присмотрелся и в серебристом сумраке подступившей ночи увидел небольших, чуть крупнее скворца, хорошеньких птичек-болтушек. Они суетились, сбивались в группки, бегали, подпрыгивали и все трещали и трещали.
