Михаил Самсонов - Тайну хранит пещера
Хорунжий ехал в голове каравана. Рядом, одной рукой вцепившись в стремя, а другой поддерживая шашку, тяжело переставлял ноги прапорщик. От обильно выпитого, от тревог еще не ушедшей ночи в голове у него шумело, хотелось плюнуть на все, свалиться прямо здесь на скованную февральским морозцем кочковатую землю и спать, спать, спать… Но он чувствовал на своей руке холодное, змеиное прикосновение нагайки хорунжего и упрямо шел вперед.
Казаки молча вышагивали по обеим сторонам растянувшегося каравана. Низко плывущие тучи пригоршнями швыряли на землю мелкий, колючий снег, тут же подхватываемый жадным, ненасытным ветром.
— Вон за теми холмами — конец пути, — показал куда-то вперед хорунжий. Прапорщик, как ни всматривался, ничего не мог увидеть в кромешной тьме.
— Там — пещера… подземные ходы… мы там спрячем, — падали на прапорщика слова. Но тот, уставший, замерзший вконец, едва улавливал их.
Лошадь, почувствовав поводья, круто остановилась. Потерявший равновесие прапорщик покатился ей под ноги. Конь, заржав, метнулся в сторону.
— Э, черт! — зло выругался хорунжий. — Земля уже не носит! Поднимайся, приехали!
— Быстрей, быстрей, — метался хорунжий от верблюда к верблюду, подгоняя людей.
— Ты иди вперед, — бесцеремонно подтолкнул он в спину прапорщика. — Отсчитай сто тридцать семь, шагов и сворачивай влево. Там шагах в двадцати — пещера, тупик просторный… В ней остановишься… Сразу людей пересчитай… Четырнадцать должно быть с тобой… Смотри мне! — угрожающе хлестнул он плетью по сапогу.
Выждав, пока последний казак скроется в черном проеме, он стянул с себя сапоги, прислушался и, бесшумно ступая, двинулся вслед за остальными.
— Так… Хорошо… Все — на месте, — мысленно шептал он себе, пробираясь обратно к выходу.
Кругом лежала тишина — мрачная, настороженная. Вдруг где-то неподалеку заголосил шакал, ему ответил другой…
— Фу, черт! Падаль проклятая! — не выдержал хорунжий, рукавом шинели вытирая пот со лба. — Водится же всякая пакость на земле!
В стороне пофыркивали верблюды, жуя свою бесконечную жвачку, переступая с ноги на ногу. Почувствовав хозяина, призывно захрапел конь, нетерпеливо грызя удила.
— Сейчас тронемся, — больше для себя шептал хорунжий, пытаясь унять предательскую дрожь во всем теле. Нервы, что ли, сдавать стали?..
Подошел к выходу в пещеру, прислушался. Снял фуражку, трижды перекрестился: «Ну, с богом!» — и достал спички. Долго чиркал он по коробке, кроша хрупкие спички, ветер вырывал из рук едва народившееся пламя. Наконец, догадавшись сложить вместе несколько спичек, он поджег бикфордов шнур. Огонек, чуть слышно шипя, побежал по узенькой дорожке…
В глубине штольни ухнул взрыв, из расселины пахнуло дымом.
Хорунжий снова перекрестился, на этот раз не снимая фуражки.
— Ну вот, все кончено, — облегченно вздохнул он. — Бог нам угодья…
Долго стоял хорунжий, не чувствуя ни холода, ни жесткого ветра, упрямо старавшегося забраться под шинель, ни снега, сыпавшегося на непокрытую голову.
Потом, подошел к жерлу пещеры, прислушался. Ни стона, ни шороха.
— Бог нам судья, — тихо прошептал он. И только тут вспомнил, что сапоги его валяются на земле.
Отвязав коня, легко прыгнул в седло. Бросая коня на верблюдов, стал яростно нахлестывать их плеткой, пока обезумевшие от боли и страха животные не рванулись в ночную степь. Несколько километров продолжалась эта бешеная ночная скачка.
— Хватит, пожалуй, — осадил хорунжий коня. Схватил за лакированный козырек фуражку, ойкнув, далеко зашвырнул ее в заросли янтака. Настороженно огляделся. Припал к луке, дал коню шенкеля, послал его вперед. Жеребец захрапел, встал свечкой и с места, напористым наметом, понес хозяина к городу.,
Не доезжая с версту до города, спешился, вытянул плетью коня по крупу и, свернув в сторону от дороги, зашагал по окаменевшей от стужи стерне.
В полуразрушенной кибитке он достал припрятанное поношенное солдатское обмундирование, переоделся, завалил кирпичами свою щегольскую офицерскую шинель с завернутыми в нее френчем и галифе.
…Привокзальная площадь напоминала растревоженный пчелиный улей. Призывно ржали лошади; кто-то с кого-то обещал «спустить семь шкур»; истерический женский голос, словно разбитая граммофонная пластинка, взывал к таинственному «Вальдемару»; казаки сочно ругались, дымили «собачьими ножками»; от одного станционного строения к другому метался штабного вида офицер, хватающий чуть ли не каждого за рукав: «Где комендант?». На путях спали в ожидании паровоза застывшие «теплушки». И надо всем этим хмурое черное небо…
В сумятице никто не обратил внимания на рослого солдата в видавшей виды шинели и стоптанных сапогах.
Холод загнал его в помещение. Усталость смежила глаза, но спать было нельзя.
— Э, милаш, война нам вот иде, — услышал он, — в печенках сидит. Теперича, голубь, нам война без надобности.
— Знамо, — согласился второй, — на кой мне ляд война-то?!
«Вот мерзавцы, какой разговор ведут». Хорунжего так и подмывало вскочить, отхлестать агитатора. Сдержался, боялся солдат, знал, что были лихие рубаки из Уральской сотни Оренбургского казачьего войска. Они в пути из Персии. А казаки продолжали свою беседу.
— Че баишь, дурья башка? — говоривший перешел на шепот.
Хорунжий расслышал слова — «Ленин, декрет о земле, Фрунзе…».
Поднялся, со злостью хлопнул дверью и, прячась от ветра за углом здания, свернул цигарку. Прикурил и слился с такой же серой, как он сам, безликой солдатской массой.
Черная шкатулка
Сентябрь был на исходе, но солнце палило по-летнему нещадно. И встречающие экспресс Москва — Ашхабад прятались в тени дебаркадера. Лишь одна пара, обращая на себя всеобщее внимание, упрямо продолжала прогуливаться по открытой платформе. Она — сухонькая старушка, согнутая беспощадным временем, ежеминутно прикладывающая белоснежный платок к глазам. Под руку ее бережно поддерживал мужчина в форме полковника милиции. Над ее головой он зонтиком держал свою фуражку.
— Ой, Коля, я так утомилась! Может, пойдешь, узнаешь у дежурного, не запаздывает ли поезд? — просительно заглядывая в глаза своему спутнику, произнесла старушка.
— Да что ты, мама, успокойся, — улыбнулся полковник, бросив взгляд на циферблат часов. — Ровно через три минуты мы обнимем внука и сына.
— Ах, — досадливо махнула рукой старушка, — недаром же говорят, отец — это не мать и даже не бабка.
На лицо полковника набежала тень. Отец… Словно на экране кинотеатра в памяти замелькали страшные события той черной февральской ночи.
Выстрелы… Мать и отец, лежащие в лужах крови на полу. И он сам с диким воплем — «а-а-а-а…», бегущий по улице в ночь…
Но разве можно было убежать от свершившегося?
Мать выжила. Полковник с нежностью взглянул на нее и чуть сильнее прижал локоть к боку.
Старушка остановилась и внимательно посмотрела на сына. «Опять за свое?» — говорил ее взгляд.
…А память продолжала разматывать клубок прошлого. Школа… Рабфак… Снова школа, на этот раз — милиции… Рождение сына и смерть жены… Почти одновременно…
Почему чаще всего в памяти всплывают картины прошлого именно на вокзале? То ли потому, что сама жизнь похожа на стремительно уносящийся вдаль поезд? То ли…
— Коля! Идет! Идет! — затормошила сына старушка и с завидной для ее лет резвостью засеменила навстречу изогнувшейся на повороте, замедляющей ход зеленой змее.
— Вон он, Коля, видишь? Видишь? — всхлипывала старушка и беспомощно, совсем по-детски прижалась к сыну.
А из открытого окна вагона им махал рукой молодой человек, тоже в форме работника милиции. Еще через минуту он радостно сжимал отца и бабушку в своих могучих объятиях.
Вот уже несколько дней младший Теплов отдыхал дома, Бабушка ни на минуту не выпускала его за порог, то уговаривала «съесть вот этого вкусненького, только что приготовила», и молча, пряча на груди внука мокрое от слез лицо, стояла, боявшись пошелохнуться.
Ей казалось, что Наташа тоже стоит рядом, любуясь красавцем-сыном.
Но Наташи не было. Она, Мария Степановна, заменила младенцу мать и вырастила его вот таким, настоящим мужчиной. Забота о внуке сглаживала горе — гибель мужа. Много у нее было споров с отцом Гриши, Николаем. Николай был строг, не терпел, когда мать укутывала внучка, провожая его в школу. И если тот жаловался отцу, что обидели мальчишки, всегда говорил: «Умей защищаться сам и не жди от меня помощи, услышу жалобу, ремня получишь». Бабушка стояла за внука.
— Мама! — говорил тогда Николай Григорьевич, — не защищай, так ты его портишь.
— Тебя не испортила, без отца вырос, — обидчиво говорила старушка. Уходя в другую комнату, тайком смахивала передником набежавшую слезу.
