Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова
– У нас такие не водятся. Не трогай, Кать, мне самому с ней неуютно.
Я мысленно согласился, а Катька не поняла:
– Конечно, неуютно, она же мокрая! Вот отмоешь, подсушишь – и можно будет на диване валяться с ней, Микки всегда со мной мультики смотрит.
Микки уже охрип, но не замолкал. Из горла его выходило странное сипение, как будто он повис на ошейнике, но продолжает рваться вперёд и сам себя душить. Только он был без ошейника. Дед Артём опять рявкнул «Цыц!» – и Микки ненадолго замолчал.
– Даже не думай, Катька. Мне отец не позволит. Да и хозяин наверняка есть.
– Тогда почему она без ошейника? – Я спиной почувствовал, как Катька показывает мне язык: «Я права, я права, что ты на это скажешь?»
– Вывернулась, – говорю. – Сидела на цепи и вывернулась.
Катька ещё что-то возражала, а я исподтишка рассматривал собаку. Это было нелегко: кровавая гончая по-прежнему пялилась прямо на меня, но я не смотрел ей в глаза – я смотрел на шею. У всех деревенских собак шерсть на шее примята, а у кого-то и вовсе стёрта ошейником. А здесь – ни следа. Мокрая короткая шерсть дыбом, но такие вещи, как полоса от ошейника, всегда заметны. Нету. Конечно, Катьке я об этом не сказал.
Отец ни за что не позволит мне взять собаку, а почему – долго рассказывать. У Катьки Микки, да и кровавая гончая (как её там Миха назвал?) – она же мне почти по пояс! Явно не та порода, с которой могут справиться дед и ребёнок.
– Приехали! – дед Артём сложил вёсла и стал выбираться из лодки.
Вокруг ещё была вода, но дед и Миха выбрались и стали привязывать лодку за канат к ближайшему забору. Им было по щиколотку. Мы стояли у самой окраины старой части деревни. Впереди, в сотне метров от нас, на маленькой возвышенности пестрели Новые дома.
Собака выпрыгнула из лодки, обрызгав меня на прощание, и потрусила по воде восвояси.
– Ушла… – расстроилась Катька.
– Я ж говорю, у неё есть хозяин! – В тот момент я правда надеялся, что хозяин всё-таки есть. Откуда-то она пришла, не по реке же приплыла, в самом деле!
В небе над нами застрекотал вертолёт.
– Её ищут! – охнула Катька.
– Не говори глупостей, – проворчал дед Артём. – Это не её – это смотрят, как мы тут купаемся. Проснулись!
Я выбрался из лодки, взвалил Катьку на закорки, чтобы вытащить, и зря: усевшись на мою мокрую спину, Катька протестующе завизжала и сама спрыгнула в воду:
– Ты макрель!
– Сейчас сама такая будешь. Бежим!
Мы, конечно, не побежали, а еле побрели, разгоняя воду и трясясь от холода.
Вертолёт шумел. Я увидел его серое брюхо, и мне показалось, что небо над головой проясняется, но, может, это я размечтался. Впереди на холме мигал огонёк сирены: дежурили машины «Скорой».
Глава IV
След
– …Я спал на трёх связанных стульях, меня на этих стульях во двор и вынесло. Проснулся от того, что о дверной косяк поцарапался. Ну и от воды, конечно. Так спал себе, и вдруг на! – водички в лицо и доской по руке…
Вскочил, ничего не понимаю, чувствую: падаю в воду. Вцепился в спинки стульев, лежу ору. Волна несёт, ночь, кругом ни зги не видно, холодрыга, как зимой, я уже мокрый весь. Слышу: мать меня из дома зовёт, а я во дворе плаваю. Ору ей в ответ, что я здесь, во дворе, а сам уже не вижу – где двор-то? Забора нет. То ли под водой, то ли смыло, не помню уже. Меня и вынесло на дорогу.
Дорога что река: вода кругом, течение такое, как водопад в кино. Сижу ору, отплёвываюсь, стулья развязались, один подо мной остался. Я на него пузом лёг, пытаюсь грести, а течение несёт. И запах такой, как в сортире. У всех же тогда дощатые были, во дворе, их первыми и смыло. И вот я в этом во всём бултыхаюсь, как муравьишка на щепке, и думаю: «Если меня унесёт в реку, Славка отдаст свой старый велик другому мальчику», – дед Артём хрюкнул и прихлебнул чай.
Он сидел на больничной койке с чашкой чая и потихоньку становился собой. О том потопе пятидесятилетней давности, что он рассказывал, я слышал только от Катьки с его слов, а от него самого или ещё от кого – ни разу. Никто не любит говорить о плохом.
Мы с Михой и Катькой тоже приходили в себя. Нам выдали смешные больничные пижамы в полоску, потому что, войдя, мы залили собой весь больничный холл. Наши мокрые шмотки висели на стульях, поставленных вокруг древнего обогревателя. Его принесла медсестра, увидев нас, трясущихся, и велела не прижиматься, а то обожжёмся.
На подоконниках в ряд лежали-сушились разобранные телефоны. Не знаю, выживут ли. Миха свой чудом сохранил, дал мне позвонить отцу. Тот уже возвращался со своего дежурства и, как и следовало ожидать, застрял у переправы на той стороне реки. Я слышал в трубке сигналы машин и ругань, как будто это могло помочь. Отец волновался, как мы там и не залило ли его прицеп в гараже. Про прицеп я, если честно, не знал, но доложил, что вся деревня в больнице. Надеюсь, он меня понял правильно, потому что связь была так себе.
В палате на шесть человек расселась куча народу. Сидели кто где, с чашками больничного чая, безвкусного, зато горячего, и отогревались. За моей спиной Петров-отец и Санёк смотрели по телефону какие-то ролики и хохотали. У двери дядя Лёша из хозяйственного магазина о чём-то спорил с медсестрой. Из женской палаты через коридор доносились хохот и болтовня. Вся деревня, или почти вся. «Эвакуационный пункт» – дурацкие словечки из новостей про катастрофы, это было оно. Нас даже с Микки пустили, и Найда Лины Павловны здесь тоже была. Из ординаторской, дальше по коридору, доносилось разноголосое мяуканье и звуки кошачьих драк: туда согнали всех привезённых котов. Эвакуация есть эвакуация. Все (кроме животных, конечно) по форме в полосатых пижамах, с больничными стаканами, без ручки, но в этом-то и прелесть: у меня хоть руки перестали трястись от холода.
Катька сидела рядом с дедом, поставив горячий стакан на подоконник, и возила пальцем по стеклу. Пижаму на ней пришлось подворачивать, хотя она всё равно расправлялась, и тогда Катька становилась похожа на Пьеро из мультфильма.
– Страшно было?
– Ещё бы! Самое страшное, что темно. Несёт тебя – а куда несёт, куда швыряет, не видно: электричество отрубили. Меня раза три обо
