Юрий Коваль - Пять похищенных монахов. Приключения Васи Куролесова

Сквозь занавеску Похититель внимательно смотрел, как Моня выходит из подъезда, переходит улицу, садится в трамвай.

«Не привел ли Кожаный хвоста?» — думал Похититель.

След на асфальте

Вяло, лениво подымался Крендель в это воскресное утро. Спешить ему никуда не хотелось, да и спешить-то было некуда. Нам явно некуда было спешить.

— А чего нам спешить, — сказал Крендель. — Нам спешить некуда.

Я промолчал, и Крендель посмотрел на меня удивленно: дескать, а ты что скажешь? Но мне и говорить ничего не хотелось, я вынул из кармана табличку, на которой печатными буквами было написано:

— Как это некуда спешить? — крикнула из кухни бабушка Волк. — Вчера весь день проболтались неведомо где, а приборку кто будет делать? Нет уж, сегодня я выходная, делайте приборку, а я пойду во двор сидеть.

— Какую приборку, бабушка? — ответил Крендель. — Все прибрано.

— Такую. Полы надо мыть. Хватит тебе, Крендель, болтаться, все — монахи, монахи. Ребенка только портишь. Мойте полы.

Крендель вздохнул, взял ведро, мне дал тряпку, и, наверно, только через час мы кончили мыть полы, вышли во двор и стали под американским кленом, под которым давно уж сидела на лавочке бабушка Волк.

— Какие-то рожи, — говорила она. — Все время ходят какие-то рожи. Позавчера голубей украли, сегодня, гляди, до ценностей доберутся. До фамильного серебра.

— Какие рожи? — крикнул с третьего этажа дядя Сюва. — Про каких рож вы говорите, бабушка?

— Про тех, которые к нам во двор ходят. Чего им здесь надо? Кто их звал?

— Не знаю, — сказал дядя Сюва. — Я никаких рож не видал.

— А я видала, — сказала Райка. — Это все небось к тому Жильцу ходят. Жалко, что не он убрал голубей, а то мы бы его живо отсюда выперли.

— Да ладно вам, — сказал дядя Сюва. — Ну, зашел человек в гости, хочется же людям культурно отдохнуть.

— Знаю я эту культуру, — сказала из окна Райка.

А бабушка Волк добавила:

— Я бы к нам во двор по пропускам пускала.

— А Жилец-то этот, — продолжала Райка, — дурак дураком. Перышки собирает. Верно Крендель говорит: надо из них подушку сделать.

— Да чего ты к Жильцу привязалась? — сказала бабушка Волк. — Паковалась бы лучше. Не сегодня-завтра дом снесут.

— Пускай все вокруг сносят — я одна останусь! — крикнула тетя Паня со своего этажа. — Меня им сроду не снести!

— Ты, Паня, неправа, — рассудительно сказал дядя Сюва. — Ты новому дорогу дать не хочешь. Где ж твоя сознательность?

— Знаю где, — ответила тетя Паня и, подумав, добавила: — Где надо, там и есть.

— Не могу их слушать. Надоело, — сказал Крендель, посмотрев на буфет, стоящий на крыше.

Одинокая ворона пересекла небо над Зонточным переулком.

Крендель потускнел. Вчерашние кармановские события захватили его, отвлекли, а сегодня мы снова вернулись к старому, покоробленному буфету. Два дня назад буфет казался чудом, когда из него вылетали голуби, а сейчас стал никому не нужной глупостью, хотелось сбросить его с крыши, расшибить вдребезги.

— Не могу, — сказал Крендель. — Сердце разрывается. Выведи меня на улицу.

Он навалился на меня, обнял за плечи, и я буквально вынес его из ворот.

Залитый воскресным солнцем лежал перед нами Зонточный переулок. Кто-то играл на аккордеоне. Над пустырем за Красным домом подымался столб дыма. Там жгли овощные ящики.

Мы постояли у ворот, поглядели, как горят ящики, Крендель ткнул пальцем в тротуар:

— Погляди-кось.

На асфальте был ясно виден отпечаток босой ноги. Это была правая нога Кренделя. В прошлом году, когда здесь ремонтировали тротуар, он разулся, отпечатал подошву на мягком горячем асфальте, надеясь, что этот след останется на века.

— Обжегся тогда невероятно, — вспомнил он, присел на корточки, поковырял след щепкой, проверяя, крепко ли тот сидит на месте.

След сидел крепко, обтерся совсем немного, но Крендель печально вздохнул:

— Вряд ли этот след останется на века. Дом снесут — будут тротуар перекрывать. Да так ли уж важно оставлять свой след на века? Если все начнут оставлять следы — плюнуть некуда будет.

Не глядя больше на свой след, Крендель побрел к Воронцовке. Всем своим видом он показывал, что жизнь его сложилась криво: и голубей-то украли, и след не останется на века.

Только на Таганской площади он немного выпрямился, поглядел по сторонам и вдруг изо всей силы толкнул меня в бок:

— Смотри!

Быстрым шагом, почти бегом прямо перед нами пересек Таганскую площадь человек в кожаной кепке и замызганном кожаном пальто.

Запахи Тетеринского переулка

Не заметив нас, да и не глядя особенно по сторонам, он смешался с толпой которая вываливала из метро, и быстро пошел вниз по Садовой.

— Узнаешь? Ты его узнаешь? Смотри же! Смотри! Узнаешь или нет? Ведь это же Моня! Пойми, это — Кожаный! Что ж делать-то?

Что делать, по-моему, было ясно: бежать в Зонточный. А то, что это был Кожаный, скрывающийся от милиции, нас не касалось. В эту историю мы влипли только из-за голубей, а Кожаный с голубями не был связан.

— Смотри же! Смотри! — говорил Крендель, боком двигаясь вслед за Моней. — Узнаешь или нет? Надо в Карманов звонить. Так и так — Кожаный на Таганке. Да узнаешь ты его или нет?

Я узнавал, но это-то и удивляло меня. Казалось, никак, никаким образом Кожаный не мог очутиться в Москве. Я давно понял, что между Москвой и городом Кармановом огромная разница. И те события, которые происходят в Карманове, никак не могут происходить в Москве. И все-таки факт оставался фактом: в Москве, на Таганской площади, мы попали в совершенно кармановское положение.

Дунул ветер, и я почувствовал, как запахло в воздухе пивом, подсолнечными семечками, мишенями из тира «Волшебный стрелок». К этим запахам подмешался какой-то острый, неприятный запах, от которого я немедленно чихнул. И Крендель чихнул, и некоторые прохожие тревожно зачихали.

— Идти за ним или нет? — говорил Крендель, прибавляя шагу. — А вдруг он оглянется? Возьмет да и зарежет, что тогда?

Но Кожаный не оглядывался и только у Тетеринского переулка остановился, вынул руку из кармана и высыпал на асфальт пригоршню какой-то трухи. Постоял с минуту и свернул в переулок.

Я всегда любил Тетеринский переулок. Здесь было тихо, тенисто, прохладно. Высокий, битый молниями тополь склонился над входом в переулок. Ранним летом, в начале июня, пух тетеринского тополя — белоснежный, сухой, как порох, не пух, а высушенные на солнце снежинки — заваливал подворотни, накрывал лужи хрустящей шапкой, стаями кружил у бочки с квасом, с весны до осени стоящей под тополем. Любителю кваса сдувать приходилось тополиный пух вместе с пеной.

Спрятавшись за бочкой, мы следили, как идет Кожаный по переулку, потом перебежали на другую сторону и укрылись за солидные спины двух мужчин, которые медленно шли в том же направлении. У каждого из них в руке был березовый веник, в другой — портфель.

— Коль, у тебя чего в портфеле? — спросил один.

— Хамса, — коротко, но достойно ответил Коля.

— А у меня — копчушка, — нежно прошептал спутник и так нажал губами, когда говорил «чуушшка», что от этого стала его копчушка еще копченей, еще сочней.

В Тетеринском переулке всегда пахло рыбой.

Помахивая вениками, обсуждая, что вкусней, хамса или копчушка, приятели подошли к мрачному, казенному на вид трехэтажному дому, сложенному из черно-красного кирпича. Из потных его окон валил влажный, тяжелый пар, а на вывеске, что висела над дверью, белым по голубому, будто паром по воде, было написано:

Из-за солидных спин мы видели, как Моня вошел в баню, а следом — и хамса с копчушкой.

Крендель остановился, потоптался на месте, вдруг взял меня за плечи и поглядел прямо в глаза.

— Надо его задержать! — сказал он и вздрогнул от собственных слов.

Я закашлялся, махнул рукой, стараясь отогнать от нас эту явную кармановщину, но Крендель крепко держал меня за плечи. Тут от дверей оттеснили нас сразу человек пять с портфелями, раздутыми от снеди, с авоськами, в которых виднелась и вобла, и мочало, и пиво в трехлитровых банках. Размахивая вениками, смеясь и разговаривая, они ворвались в баню. А навстречу им повалили люди, отсидевшие свой банный срок. Сумки и портфели их похудели, банки опустели, зато щеки у них были такие красные, каких не бывает нигде на свете. Над щеками сияли сонные глаза, в которых было написано счастье. Шагов за десять пахло от них распаренным березовым листом, и этот запах, запах березового листа, был главным запахом Тетеринского переулка.

Но вдруг к этому лесному и деревенскому запаху подмешалось что-то едкое. Глаза у меня зачесались, нос наморщился, а Крендель тут же чихнул.