Дети Ченковой - Людо Ондрейов
— Нет, не знаю.
— И я не знаю. Скорее всего, потому, что не может она в земле выдержать. Солнышко ее слегка приголубит — и покоя у травки как не бывало. Так, должно быть, и с кукушками получается. Кукуют, потому что сил нет удержаться.
Снова тихо!
Дядюшка Рафаэль курит, я бросаю камушки через ручеек.
— А вам не хочется кукушкой стать? — спрашиваю я.
— Нет, не хочется.
— А почему вы не хотите стать кукушкой? — допытываюсь я.
— Не хочу, вот и весь сказ.
— А почему все-таки?
— Тогда куковать бы пришлось!
— И удержаться вы не смогли бы?
— Зачем же мне куковать, когда я трубить могу? — сказал дядюшка Рафаэль и громко рассмеялся.
Мы встали и принялись загонять коров за деревянную изгородь.
Быстро наступил вечер. Мы поели хлеба с салом, напились воды из ручейка.
— Хорошая вода! — похвалили мы.
Если бы была Грушковица рекой!
Мы улеглись, когда уже совсем стемнело. Дядюшка Рафаэль лег на кровать, я растянулся на скамейке и накрылся толстым одеялом, еще раз обдумывая все наши разговоры.
Кукушка не может вытерпеть и кукует…
Дядюшка Рафаэль не может вытерпеть и играет на корнете…
НАШИ РАЗГОВОРЫ
— Что ты сделаешь с деньгами? — спросил меня дядюшка Рафаэль на другой день.
— С какими деньгами?
— С теми, что ты здесь заработаешь.
— Куплю себе транзистор.
— Ну вот еще!
— Что?
— Скучное дело!
— Почему?
— Гм… Почему? Человек слушает, слушает, а потом сам уже ничего не выдумает. Когда-то люди думали больше. Когда-то и пели больше и один-два спектакля ставили за зиму. А теперь ничего люди не делают.
— А людям ничего и делать не надо.
— В том-то и дело. Только они меры в своем безделье не знают.
— А что же им надо делать?
— Так ведь я сказал. Прежде здесь, в Грушковце, люди сами спектакли ставили. Хор был. Пел на четыре голоса. Времени-то было у людей меньше, а его на все хватало. Теперь и настоящего голоса человеческого не послушаешь. Идешь здесь по лесам, бежишь по тропинке, дивишься: кто это, мол, так красиво поет? А подойдешь поближе и видишь, что не человек это, а транзистор. И в поезде и в автобусе у всякого нахала транзистор хрипит, людям и поговорить нельзя. Во всем мера должна быть…
Устанем мы от разговоров, и тогда дядюшка Рафаэль уходит куда-нибудь под дерево, в холодок, и спит.
В это время за коровами присматриваю я один. Выспится он, проснется, в избушке свой корнет берет и проигрывает гамму. Это мне намек. Я оглядываю коров, не забралась ли какая куда не надо, и бегу к дядюшке Рафаэлю.
— Сыграем? — спрашиваю я его.
— Сыграем.
— Что же мы сыграем?
— Скажи ты!
— «Возле Орешан…» — предлагаю я.
— Нет, что-нибудь другое.
И дядюшка Томашович, немного подумав, начинает.
Я подхватываю аккомпанемент.
— Понимаешь, — объясняет он мне, когда мы проигрываем пьесу до конца, — с игрой на трубе так же дело обстоит, как с ездой на велосипеде. Перестанешь год-другой на велосипеде ездить — глядь, сидишь уже на нем неуверенно. Как перестанешь трубить — «мундштук теряешь». А без этого что сделаешь? Ничего! Так ведь?
Я соглашаюсь.
— Когда я еще в армии был, — рассказывает он дальше, — служил со мной некий Блеха. Так капельмейстер запирал Блеху в комнату, совал ему в руки трубу и приказывал: «Труби!» И этот Блеха трубил там добрых четыре часа. И замолчи он хоть на одну минуту, капельмейстер, бывало, тут как тут.
Неподалеку каменщики работали, так от этой трубы чуть с ума не сошли. Сначала они только покрикивали, а потом и кирпичи бросать начали в нашего Блеху. А он все трубил и трубил, пока не приходил капельмейстер и не говорил: «Хватит!» Ну как? Сыграем еще? — спросил после этого дядюшка Томашович.
— Сыграем.
Мы сыграли еще четыре песенки. Отложив инструменты, снова говорим о духовом оркестре и вообще о музыке. Музыка действует на человека, от нее он становится лучше. Дядюшка Томашович сказал об этом так:
— Посмотри, как на вечерке бывает. Приходит на вечерку человек, и может быть, он не знаю уж какой скупердяй. А как заслышит музыку, давай музыкантам деньги совать! Но лучше всего это видно на самих музыкантах. Приглядись-ка к ним получше! Дядюшка Загрушка, к примеру сказать, хороший человек?
— Да.
— А дядюшка Тауберт?
— Тоже.
— Вот видишь. И он хороший, хоть и барабанщик всего-навсего. Или дядюшка Алексин.
— Он тоже хороший.
— Вот как здорово! — воскликнул дядюшка Рафаэль и почесал за ухом. — Кто же плох?
— Никто.
— Ну-у?..
— В Грушковце все хорошие.
— Ты так думаешь?
— Да.
— А почему все они хорошие?
— У них есть духовой оркестр.
— Ты сам до этого додумался?
— Сам.
— Я вижу, ты понимать кое-что начал.
Мы обходим деревянную изгородь и снова возвращаемся к бревенчатой избушке. Теперь мы беседуем о другом. Дядюшка Томашович уверяет, что нынче вина будет много. Виноградарям в этом году бочек не хватит. Это хорошо, что вина вдоволь будет.
От этих разговоров, не знаю уж как, мы перешли к Югославии, Италии и всем другим странам, где выделывают вино.
— Мир велик! — вздохнул дядюшка Рафаэль, когда мы перебрали уже по крайней мере с дюжину стран.
— Вы свет повидали?
— Да, повидал много кое-чего. Кто в армии побывал, тому и свет повидать довелось.
— Вы повсюду были?
— Да, был.
— И как там?
— Так же, как и у нас здесь. Солнце повсюду одинаково кругом земли ходит.
— Солнце кругом земли не ходит.
— Разве?
— Не ходит оно по кругу.
— Кто это тебе сказал?
— Я это знаю.
— Но если на солнце поглядеть, так оно землю кругом обходит.
— Это земля вертится.
— Земля?
Я кивнул утвердительно.
— Ты это серьезно? — засмеялся дядюшка Рафаэль.
— Серьезно.
— Это просто так говорится.
— Мы про это учили.
— Учили?
— Да, учили.
— А почему она вертится?
— Вертится, потому что круглая.
— Иди ты! И вправду это просто так говорится.
— Колумб открыл Америку…
Я хотел было рассказать ему о Колумбе.
— Ему ничего не стоило открыть ее, раз уж она на свете была.
— А другие доказали…
— Что доказали?
— Что земля круглая и вертится.
— Кто это доказал?
— Коперник.
— Коперник?
— Да, он.
— Такое имя я уже слышал. И этому тебя в школе учили?
— Всякий это учит.
— Гм… Но я кое-что такое читал в газетах… Гм… Кто его знает? В твои-то годы я в школу много не заглядывал. Значит, как же звали этого человека?
— Коперник.
— А того, кто открыл
